ПРЕДИСЛОВИЕ

Термин каприччио - от итальянского capriccio, буквально - каприз, прихоть. По отношению к музыке обозначает «виртуозная инструментальная пьеса импровизационного склада, с причудливой сменой эпизодов и настроений». «Первоначально каприччио были вокальными пьесами типа мадригала. На рубеже XVI - XVII веков появились инструментальные каприччио полифонического склада, близкие к ричекару, канцоне, фантазии, токкате. Сольные каприччио XVIII века - как бы импровизируемые каденции, позволяющие исполнителю продемонстрировать богатство его фантазии. Позднее скрипичные каприччио приближаются к этюду, - достаточно вспомнить 24 каприччио Н. Паганини для скрипки соло, известные и в обработках Ф. Листа и Р. Шумана для фортепиано. В XIX веке создавались оркестровые каприччио - обычно с ярко выраженной национальной окраской музыки. Широкую известность получили «Итальянское каприччио» П. И. Чайковского и «Испанское каприччио» Н. А. Римского-Корсакова»

В изобразительном искусстве особое внимание привлекает «Капричос» Ф. Гойи - «серия офортов на причудливые сюжеты, сочиненных и гравированных доном Франсиско Гойей». Так говорилось в заявлении некоего Диарио де Мадрида от 6 февраля 1799 года по случаю их продажи «на улице Десенганьо, дом 1, в парфюмерной лавке, по цене 320 реалов за серию из 80 эстампов». «Живопись, как и поэзия, - говорилось в пояснении, - выбирает из универсального то, что она почитает наиболее подходящим для своих целей, соединяет в одном вымышленном лице черты и обстоятельства, которые природа распределила среди многих и из их искусного сочетания получается то счастливое подражание натуре, за которое хорошего мастера провозглашают создателем, а не рабским копировщиком».

Примером поэтического каприччио является стихотворение Ф. Г. Лорки, которое так и называется «Каприччо»: «За каждым зеркалом есть мертвый блеск звезды и не проснувшаяся радуга-малютка. За каждым зеркалом есть вечности покой и гнездышко безмолвии не взлетевших. Зеркало - это мумия воды родниково чистой. Оно закрывается ночью как раковина от света. Зеркало - прародительница росы, отражающей небо. Зеркало - это книга, в которой засушены сумерки. Каждое зеркало - это ставшее плотью эхо».

В русской речи слово носит мягкую ироническую окраску: «капризный», «не капризничай», «это всего лишь каприз», «не каприз», «капризуля».

РАЗМЕЩЕНИЕ ВЕЩЕЙ

Размещение вещей в музее играет определяющую роль, если эти вещи подобраны правильно, в нужном количестве. В случае соблюдения необходимых условий, демонстрационный зал музея становится порталом, которым может воспользоваться любой из смертных.

Перед тем, как занять свое место в прошлом, надо правильно прожить в настоящем отведенное для этого время.

Никто не способен подсказать имя проводника. Но и сам проводник не в курсе, кого и зачем он ведет.

Глава первая РОЗА ВЕТРОВ

Взаимоисключающие утверждения, догадки и предположения существуют как признаки, определяющие предмет. Но если смотреть на предмет с нескольких точек зрения одновременно, предмет исчезнет.


1. МУЗЕЙ

Пико делла Мирандола (1463-94), из книги «900 тезисов»: «Не даем мы тебе, о, Адам, - говорит Творец Адаму, - ни определенного места, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центр мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в этом мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, создал себе тот образ, который ты предпочитаешь...»

Хосе Аргуэлъес (род. 1939), из книги исследований — «Числа Судьбы»: «Быстро приближалось время тьмы. Города постепенно покидались. Одна за другой накатывались волны завоевателей...

Был отдан приказ уходить, забрать тайную «Книгу семи поколений» и исчезнуть...

Если бы мы могли отправиться в Киригуа 810 года н. э., мы бы увидели скопление людей перед большим храмом, называемым Строением 1. Последние из галактических мастеров - их семеро - сидящие на поросшей травой площадке, каждый из которых имеет при себе большой кварцевый кристалл, вдруг оказываются окруженными гудящей вибрацией... На наших глазах материализуются светящиеся коконы. Эти коконы зависают над галактическими мастерами и медленно охватывают их; вибрирующий гул нарастает.

Сначала незаметно, затем подобно смене сцен во сне, вибрирующие коконы тают и исчезают...»

Мимо по снегу, виляя из стороны в сторону, проехал велосипедист. Следом, размахивая бутылками с пивом, бежали двое его друзей.

- О, снег, снег! - смеялась какая-то девушка. - Ребята, смотрите, снег!.. «Первый снег, - мысленно уточнил лютнист. - Чем не предлог для студенческой попойки?.. »

Он прислонился к платану, изображая пьяного студента: низко наклонил голову, чтобы падающие снежинки падали за воротник куртки. Но конспирация была излишней: нейрохирург шел как сомнамбула; старуха, щурясь от ветра и снега, судорожно цеплялась за него, и видела ровно столько, сколько позволяла ветхость ее походки, то есть - скользкие от подмерзшего снега ступени, ведущие к рельефно выделяющейся под медным козырьком дубовой двери музея.

Соваться в музей изобразительного искусства, когда на часах полночь, для них, похоже, было само собой разумеющимся. Нейрохирург положил руку на бронзовую ручку двери. В этот миг лютнисту показалось, что глаза мраморных львов, дремавших на постаментах по обе стороны от двери, полыхнули зеленым светом, подобно четырем изумрудам, подсвеченным лазерными указками.

Издали донесся крик велосипедиста:

- А я все еду и еду!

Он стал легкой добычей для покинувших кафе поддатых «мажоров». В него полетели снежки, но парень ловко крутил педали, нарезая замысловатые вензеля в сторону памятника Пушкину. Бронзовый Александр Сергеевич взирал на это весьма благосклонно.

Массивная дверь музея мрачно заскрипела. Парочка, как огромная моль, исчезла, растворившись во тьме дверного проема. Возвращаясь на место, дверь сгребла потоптанный снег, и осталась слегка приоткрытой. Глаза каменных львов полыхнули снова, ярко и угрожающе, а по сырому мрамору тел побежали свинцовые волны, когда лютнист с волнением приблизился к двери музея. Он выждал паузу и вошел в фойе.

Охранник лежал на столе администратора, животом кверху. Нужно было прихватить его пистолет. Лютнист осторожно выдвинул ящик стола. Так и есть! - пистолет лежал сверху на бумагах. Сунуть оружие в карман куртки было делом пары секунд, после чего надлежало подняться на второй этаж, где располагалась постоянная экспозиция музея. Теперь надо было действовать особенно осторожно. Бесшумно проследовав по мраморной лестнице наверх, лютнист повернул налево и увидел, что двери одного из залов в глубине коридора распахнуты настежь. Когда он заглянул в этот зал, голый нейрохирург уже сидел на полу и вытряхивал на ладонь пресловутые «ноль-пилюли». Особой необходимости в этом не было, но даже здесь врач оставался врачом, скрупулезно следуя инструкциям средневековых алхимиков, чего нельзя было сказать о старухе, полностью утратившей присутствие духа. Тоже голая, старуха стояла чуть в стороне и плакала, а ее подрагивавшее в ознобе тело начинало флюоресцировать зеленоватым, как гниль на болоте, светом.

Белыми мухами мельтешил снег за окнами. Черными змеями шевелились тени на полу. В рисунке паркета читались концентрические окружности, раздвигающиеся спиралью, с черно-красной розой ветров, размещенной в центре. Слышался нарастающий гул, как если бы морская волна поблизости накатывала на берег.

Внезапно гул сменился звоном бьющегося стекла. В воздухе завертелись мириады алых мотыльков. Нейрохирург и старуха исчезли в огненном вихре. На их месте возникли дыры, черная и белая, повторяющие очертания тел: белая - старухи, черная - нейрохирурга. Из белой дыры роем хлынули синие мотыльки. Они сияли, как клочки весеннего неба. Траектории полета синих мотыльков заканчивались в «черной» дыре.

Звон бьющегося стекла покрыл оглушительный грохот, напоминающий рев взлетающего истребителя. Лютниста бросило в жар. Одежда вспыхнула на нем, но он не видел этого. Теперь он не видел ничего, кроме несущейся навстречу тьмы. Впечатление было такое, словно падаешь в ночное небо. Когда он вновь обрел зрение, обстановка в зале изменилась. Все мотыльки исчезли. Женское тело стало юным: сияло, будто отлитое из благородной платины, но голова оставалась прежней, морщинистой, темной, с искаженными чертами лица. Волосы стояли дыбом, сияли, как большой, неоновый одуванчик. От шума осталось тихое потрескивание, подобное хрусту искрящегося электричества.

«Проявился» и нейрохирург. Теперь это был коренастый мужчина неопределенного возраста. Лицо его продолжало меняться на глазах: исчезал, вытягиваясь в нитку, рот, багровел, укрупняясь, нос, сминалась в морщины кожа на лбу и у глаз, седели и скручивались в спирали волосы. Под конец из груди... нейрохирурга? - кем он стал, оставалось загадкой - вырвался свистящий, клокочущий стон, и, словно очнувшись от мучительного кошмара, он тряхнул головой, провел ладонью по лицу и легко, как заправский атлет, вознес мускулистое тело на короткие, крепкие ноги.

Лицо старухи сплющилось, словно оно было из пластилина, и кто-то смял его невидимыми пальцами. Затем несколько мгновений вообще ничего нельзя было разобрать: смутное газо-нитевое облако - наконец, будто шар лопнул, возникло новое лицо, юное и прекрасное, с огромными, золотыми глазами. Волосы - черные, с синеватым отливом - плавно опустились на точеные плечи. Погас переполнявший тело свет. Идеальных пропорций плоть ожила, и прекрасная незнакомка, по примеру спутника, грациозной походкой направилась к одному из висевших в зале полотен.

Лютнист заметил, что снег за окнами больше не мельтешит: снежинки застыли, как нарисованные. Тени оконных рам, лежавшие на паркете, исчезли. Прежней реальности больше не существовало. Реальностью стали картины, находящиеся в зале. За ними начинались какие-то другие миры. Лютнист видел, как «вылупившийся» из нейрохирурга субъект одевается в одной из них, натягивает сапоги, подбирает оружие, шляпу, а черноволосая красавица примеряет наряды и украшения в другой. Лютнист понимал, что, оставаясь вне зала, он теперь существует на тех же условиях, что и снежинки за стеклами: в любое мгновение может стать статуей в нише или барельефом на стене, но в зал войти пока не решался.

Свойства взгляда создают из горбуньи красавицу. Взгляды меняются, и вновь человек заблуждается: он видит уродство там, где только что наблюдал совершенство...

В зависимости от обстоятельств, люди по-разному реагируют на одно и то же, и думают, что это каждый раз что-то новое...


2. ЧИП

Я возвращался из библиотеки, и, конечно, у меня было хорошее настроение, потому что прочитанное пробудило воспоминания, которые унесли меня далеко от нефтеналивной системы Нижневартовска. В библиотеке просматривал рукопись, полученную месяц назад вместе с вещами исчезнувшего флейтиста. В сумке оказались книги изотерического характера и несколько номеров газеты сибирских последователей Николая Рериха - «Знамя мира». Я как раз подходил к общежитию, когда дверь распахнулась, и на улицу вышли двое рабочих, волоча по земле гитару. Нет, это была чужая гитара, и все-таки смотреть было больно. Рабочие были пьяны, и я вспомнил, что сейчас там все пьяны, что кругом грязь, и стало совсем противно. Оттягивая время, свернул в уборную. Стоял над дырой и думал не о цветах. Но потом все равно направился в общежитие. Из дверей тянуло перегаром. На полу была грязь, валялись окурки. Проходя по коридору, миновал бак с питьевой водой. Вода была на полу. Видно, кто-то забыл завинтить кран, или опрокинул ведро с помоями. Переступив через лужу, я толкнул дверь в свою комнату.

так, что мы имеем «с гуся»? На восемь коек... раз, два, три... итого, десять мужиков. Как говорят в Одессе, мы имеем с гуся воду. А еще в Одессе говорят, мы имеем с гуся шкварки. На последней кровати у стены лежали «вольтом» Ильич с Дорониным. Рядом с ними Корочкин сидел в ногах у того, кто спал на моей кровати. Ильич и Корочкин общались, едва ворочая языками. Остальные не подавали признаков жизни. Придется отправиться на Обь, решил я: «Посижу там до десяти. Проспится. А не проспится, придется поднять. И ложиться спать. А завтра надо действовать. Уж лучше комары, чем пьяные. Если сам не пьяный. А мне нельзя. Да и толку-то? Голова будет болеть, а удовольствия - ноль!»

На Оби - здесь, внизу, куда три годы назад, мы ходили купаться, теперь картина несколько иная. Берега вроде бы те же, с нависшими над водой слоями торфа... но... гораздо ближе к забору базы перекочевал край обрыва под воздействием вешних вод... и выглядят они хуже... безобразнее, что ли?.. Хотя... плоты понагнали, как тогда. Но и размером они поменьше, и порядка в связках нет никакого. Многие бревна в одиночку дошли. Остальные на дне гниют, отравляя воду.

Прохладно... брр!.. Ветер холодный, резкий... Руки мерзнут... и голова... Небо хмурится - напоминает мятую промокательную бумагу, темно-синюю промокательную бумагу, которую поливали серной кислотой в школьном химическом кабинете. Только слева, у горизонта, еще светло, и лучи заходящего солнца слегка подсвечивают сиреневые облака. Время летнее, ночи не будет, а будет такая вот размазанность... Доносится музыка. Весь день в городе звучит «попсня». Кажется, сегодня выборы... В библиотеке сидел один - на пару с библиотекаршей. За весь день никто больше не приходил. Кому сейчас нужны книги? Книги - не водка. Книги не нужны никому.

«...Лежу и смотрю в потолок. Думаю: вот, прочел книгу. Пережил, насколько мог. насколько способен был пережить, а теперь что? Она уйдет? Растворится? А я останусь... Невыносимо!..

Вчера перед сном странно болела голова. Да что там странно! - болела самым кошмарным образом. Вынужден был подняться с постели и пройтись несколько раз по коридору. Мозги пекло так, словно туда залили кипятку. Оч-ченъ неприятно чувство!..

Нейрохирург «под коньячком». Почти постоянно. Даже в операционке. Ему, видите ли, прощается. Уникальные руки! Как из железа. Никогда не трясутся. Говорят, такие люди рождаются раз в столетие — чтобы делать операции на мозге. Жена бросила недавно его, потому что у подъезда день и ночь дежурила «скорая». Так говорят. «Попробуем обойтись безскальпеля», - сказал сегодня, просматривая результаты пункции. Зашел ко мне после полдника. Я не успел убрать со стола книгу, и речь зашла об Илиаде.

«Ты, конечно, в курсе, что персонажи Гомера никогда не присаживаются для того, чтобы поразмыслить, что им делать? — сказал нейрохирург. - Ими управляют боги. Боги заменяют грекам сознание. И вот что странно. В твоей голове деталь, отвечающая за контроль над сознанием, отсутствует, совсем как у древних греков. С чего бы это, а? У всех «контролер» имеется, а у тебя его нет...»

«Вы хотите сказать, что, в отличие от людей прошлого, в голове у каждого современного человека имеется деталь, отвечающая за осознание — некий органический «чип», с помощью которого осуществляется стандартизация восприятия действительности, не так ли?» - спросил, я. Вместо ответа нейрохирург принес мне книгу своего американского коллеги Джулиана Джейнса и сказал, что зайдет после ужина обсудить эту тему. Я был заинтригован. Но, пролистав книгу, убедился, что словосочетания, типа «бикамеральный разум», «когнитивный диссонанс», «planum temporale», оставляют меня глубоко равнодушным. А то, что psyche означает «жизнь», «живое состояние», a soma - «труп», «безжизненное состояние», я знал не хуже Джулиана Джейнса. Тем не менее, отсеяв терминологический мусор, понял, что, по мнению Джейнса, у большинства наших современников «чип» действительно имеется. Тот, у кого его нет, видит мир другими глазами...»

Я больше не мог читать - поднялся и, прыгая с бревна на бревно через просветы чистой воды, направился к берегу, а потом по берегу, - мимо трех сидевших на песке мужиков, которые пили мутный «белый портвейн» и громко разговаривали, - в общежитие.


3. ВОСТОЧНЫЙ ВЕТЕР. ПРИНЦИП домино

Флейтист предъявил проводнику проездные документы, поднялся в вагон, прошел по коридору в купе и занял нижнее место. Он достал из рюкзака книгу и сел к окну. По замыслу, трагедии Шекспира на сон грядущий должны были отвлечь его от мрачных мыслей, но по перрону проехал трактор с вереницей тележек багажного отделения, двигатель которого шумел, как заходящий на посадку вертолет. Глаза рефлекторно поднялись к небу. Дальше, как от щелчка невидимого тумблера, в памяти завертелись события недавнего прошлого. Он опять увидел себя сходящим с самолета в Нижневартовске. Замешкался в пункте выдачи багажа, и опоздал на рейсовый автобус. Решил позавтракать в «Лайнере». Наткнулся там на экспедиционное начальство. Это позволило ему сразу же, «не кантуясь в общаге», вылететь вертолетом в тайгу. Подсев за стол к Табакову, составил заказ на продукты, бензин для лодочного мотора, расписался в бумагах на получение топографической карты, имеющей гриф «секретно». Но он давно уже заметил, что если как-то необычно везет, то везет не туда. Поэтому, хотя вертолетчики согласились первым же рейсом, с нефтяниками, забросить его на точку, флейтист уступил свое место Попову. Задолжав кому-то деньги, тот боялся встречи с кредиторами, и хотел покинуть Нижневартовск как можно скорее. В ходе разговора Попов задрал рукав штормовки и показал шрамы от бритвенных порезов на запястье - следствие попытки покончить с собой. Без лишних слов флейтист выгрузил вещи из вертолета. Три часа особой роли не играли... до тех пор, пока двигатель вертолета не заглох в воздухе.

В памяти возникло болото: кочкарник с зеркальцами озер, в десяти километрах от гидрологического поста - место, куда упал вертолет. Неписаное правило экспедиции гласило: не садись не в свой вертолет. Уступив место Попову, флейтист нарушил виртуальный закон.

Попутчик, старик лет семидесяти, вошел в купе и тихо поздоровался. По билету у него была верхняя полка. Флейтист предложил поменяться местами. Старик стал шумно благодарить, задавать дежурные вопросы: куда, зачем, надолго? Флейтист назвал пункт назначения, указанный в билете, и раскрыл книгу, чтобы дать ему понять, что к разговорам он сейчас не расположен. Прочел первое, что попало на глаза:

«Черт возьми, я вовремя прикинулся мертвым, а то бы этот шотландец сделал из меня шотландскую селедку. Прикинулся? Неправда. Совсем я не прикинулся. Мертвые, вот это притворщики! Они притворяются людьми, когда перестают быть ими. А прикинуться мертвым ради жизни - это не притворство, а сама искренность...»

«Фальстаф прав, - подумал флейтист. - Я тоже прикинулся мертвым. Ушел на охоту, и не вернулся. Если бы все шло своим чередом, я бы сгорел вместе с нефтяниками. Но я остался на земле. Подставил другого. Вместо меня сгорел Попов. Так считают его собутыльники. Считали. Теперь, я думаю, в экспедиции уверены, что смерть настигла свою жертву. Медведь задрал. Или трясина засосала. Объяснений достаточно, чтобы поиски останков были уже прекращены. А я вот-вот перевалю через Урал и окажусь в Европе, чтобы начать все сначала».

Неожиданно, как не впервые за последние дни, появилось странное чувство: отчетливо представилось состояние человека, идущего степью по пыльной, пустынной дороге. Холодный, резкий ветер дул в лицо, трепал одежду из грубой ткани. Всем своим существом флейтист впитывал древний мир, как будто был частью этого ветра, пространства волнистых, серых трав, простирающегося до горизонта, где за холмами начинались горы, и куда вела эта единственная дорога. Странное беспокойство переполняло душу, как будто вот-вот что-то должно было произойти. По небу ползли низкие, дымные тучи, предвещая дождь, или дождь вперемешку со снегом. Вместе с тем флейтист понимал, что сидит в купе пассажирского поезда. Но одновременно находился где-то там, за шесть веков отсюда. Это было необъяснимо.

Хуже нет, чем когда есть всему объяснение, хуже нет исчерпывающего ответа.

В камнях надо видеть камни, а не отражения собственных мыслей - камни того заслуживает.

И называй себя хоть волком, хоть вороном, хоть груздем - веры нет уже за то, что ты назвался.

Хуже нет, чем обозначение цели — стрел всегда больше.

Хуже нет, чем считать, будто существует Великая Печь, в которой тебе, полену, гореть.

Ты - не полено, не груздь, не волк, не ворон... Да и «человек» - не имя...

Посреди ночи флейтиста разбудил проводник. Спросонья он не сразу понял, что произошло. Проводник торопил его к выходу: стоянка две минуты! Поезд уже начинал торможение. Флейтист неловко спрыгнул с полки: задел коленом о стол. Боль заставила его сосредоточиться, сунуть ноги в ботинки, завязать шнурки. Проверив, на месте ли деньги, паспорт, он надел куртку, поднял на плечо рюкзак и вышел из купе в коридор. Поезд дернулся, остановился. Флейтист быстрым шагом вышел в тамбур, бросил «спасибо» проводнику и спустился по лесенке в ночь.

В лицо пахнуло влагой, прохладой, густым запахом хвои и разнотравья. Дощатый настил перрона, очень низкий, почти вровень с рельсами, пронзительно заскрипел. Дверь вагона захлопнулась. Поезд тронулся, быстро набирая ход. До последнего мгновения флейтист действовал бездумно, как лунатик, но теперь в голове прояснилось: здесь должен был сойти старик!

Старик безмятежно спал. В вагоне. На нижней полке. Флейтист стоял на ночном полустанке. Как и в случае с Поповым, он поменялся местами с другим человеком. Но тогда он принимал решение, а теперь все случилось само собой.

Из сказания о Беловодье, записанного в 1893 году со слов иеромонаха Вышенской Успенской мужской пустыни о. Владимира: «В первый день пути было три перекрестка. Первый перекресток был крестообразен, и я пошел прямо, не сворачивая. На втором перекрестке одну из троп переползла змейка, как бы преграждая мне путь, я пошел по второй тропе. На третьем перекрестке на одной из тропинок лежало три камня: я пошел по свободной.

На второй день был один перекресток, четвертый, но тропа троилась. На одной из тропинок порхала бабочка, я выбрал эту тропу... На третий день было три перекрестка...

На пятом перекрестке вдоль одной из троп сбегал изумрудный журчащий ручей. Я пошел вдоль него.

К полудню дошел до шестого перекрестка: он имел три тропы. Одна из них проходила мимо горы, имевшей вид огромного истукана, как бы охранявшего эту тропу. Не задумываясь, я выбрал ее.

Дойдя до седьмого перекрестка, имеющего тоже три тропы, я пошел по той, которая была сильнее освещена лучами солнца.

Вскоре на откосе горы, направо, я увидел жилье, освещенное последними лучами заходящего солнца. К нему я и пошел. Оно было сложено из камня. Возблагодарив Создателя, дающего мне пристанище, я безмятежно уснул. На рассвете я был разбужен голосами. Предо мной стояло два человека, говоривших на незнакомом мне языке. Но странно, каким-то внутренним чувством я понимал их, и они понимали меня...»


4. НАД СЕРЕБРОМ

- Смотрите, киоск горит, - говорит кто-то.

В конце улицы пианист видит пламя. Горит гапантерейный киоск.

- Надо же, второй пожар за последние три дня, - говорит Виктор. Гасить пламя, похоже, никто не собирается. Издали видно, как загорается электрическая проводка, тянущаяся от киоска к деревянному балкону находящегося поблизости двухэтажного дома.

- Спишут на короткое замыкание, - говорит Виктор.

Огонь ползет по изоляции. На балконе стоит женщина в красном халате с белым полотенцем на голове. Вышедшие из подъезда жильцы показывают на пламя пальцами. Женщина машет рукой. Внизу смеются.

День серый. Вчерашний снег полностью растаял, обратившись в туман и слякоть.

Пианист прощается с Виктором, идет к парку. Ступив несколько шагов, останавливается, достает из сумки цифровую видеокамеру. В ушах у него наушники, подключенные к CD-плееру. Плеер включен на воспроизведение. Горящий киоск и толпа ротозеев выглядят так, словно это устроено специально для съемок клипа. Пианист начинает видеосъемку. Крупный план: фигура Виктора, в потертых джинсах, вельветовой куртке. Прощальный взмах руки обращен к нам. На заднем плане внутри киоска что- то взрывается - из разбитых окон выплески заются потоки пламени. Женщина с полотенцем на голове покидает балкон. В наушниках звучит голос флейтиста. Флейтист поет:

Внутри у меня зеркала. Глазами повернут я внутрь себя.

И точное попадание лучника моего, равно как и промах, уничтожают видение.

Наваждение, наваждение... я любуюсь тобой, ты прекрасно, но, если бы не кривизна, я бы от ужаса оглянулся.

И оказалось бы, что все это казалось: вам — что есть я, мне — что есть вы. Нас нет, а то, что мы видим - это сумма удачно подогнанных искажений. А-а, я все понял, Лука Лукич! Святость - это фантазия, ложь. Чем обольстительней изобразите его, тем он ужаснее был и есть. И нет его, и вас - нет. Есть лесть, кривизна, дрожь... Жидкое стекло душ дрожит, искривляясь над серебром...


5. КАМЕНЬ, ЛЕД И СТЕКЛО

Ты вошел в эту комнату. Постарайся задеть как можно меньше предметов. Это не чердак, куда относят старье, и где осторожность требуется не вещам, а твоей пустой голове. Впрочем, теперь чердаков нет. Пустота под нашими крышами не годится даже для голубей...

Снежинки за стеклами превратились в неправдоподобно крупные алмазы, вправленные в поверхность, набранную из шестигранных каменных плиток цвета железной лазури, имитирующих ночное небо. Лютнист не мог больше терпеть. В голове шумело, как если бы там закипал электрический чайник, сердце бешено колотилось в груди, живот сводило от боли, пальцы рук покалывало иглами. Стоило Беатриче, подобрав подол глубоко декольтированного, из стеклянисто-золотой парчи платья, повернуться к нему спиной, с явным намерением последовать за Филиппом да Монтоне, лютнист сорвался с места. Не тут то было! Он тотчас наткнулся на невидимую стену, едва не разбив себе при этом нос. От зала его отделило стекло, теплое по краям и очень холодное в центре. Едва он коснулся пальцами середины стекла, перед ним материализовалась фигура человека, сделанная из чистого льда, рост в рост, волос в волос похожая на него самого, впаянная в стекло по всему периметру и обращенная лицом к залу. Лед статуи сразу же стал мутнеть, с тихим скрежетом превращаясь в белый камень.

Это была ловушка. Стекло на глазах меняло цвет. Внутри него змеились ручейки свинцовых пазов, образуя сложную сетку витражного орнамента. Лютнист понял, что жить ему осталось считанные секунды. Вспомнил о пистолете. Пятью выстрелами, нимало не заботясь, что в него может угодить рикошетом, разбил стремительно каменеющий торс статуи. Вытолкнул вперед обломки и, как крем из тюбика, вывалился через полученное отверстие в зал. В глазах потемнело. В воздухе бегущей строкой проплыли готические буквы имени: Франсуа Реньо. Буквы были яркие, зеленые, как изумруды в колье Беатриче.


6. ВЕЧЕР ДОЛГОГО ДНЯ

Вернувшись в общежитие, я открыл сумку и положил в нее папку с бумагами. Вместе со мной в комнату вошел Колька, чтобы поднять с моей постели Костю.

- Эй, Коста, вставай, - дернул он его за рукав. - Ты извини, Андрей, я положил его на твою кровать.

- Понятно.

- Коста, вставай!

- Не хочу, - захныкал Костя.

- Вставай, человеку спать надо...

- Ну тебя, уйди...

Костя привык строить из себя клоуна.

- Прогоняете, да? - жалобно сказал он. - А может не надо, а?

- «Надо, Федя, надо...»

Костя встал и, подталкиваемый Колей, босиком поплелся к двери.

Я перевернул простыню, потому что с верхней стороны она стало грязной, как портянка.

- Ты что, спать будешь? - спросил Серега, рыжий, с которым мы познакомились недавно. С самого начала он очень серьезно наблюдал за моими приготовлениями.

- Да нет, прилягу только.

- Дай нож.

- На складе оставил.

- Вовка, дай нож.

Ильич открыл глаза, махнул рукой в сторону стоящего на стуле рюкзака. -Где?

- В кармашке.

Рыжий нашел нож, и открыл банку рыбных консервов.

- Ничего не ел, - пояснил он, поддевая рыбку на кончик лезвия. Это была килька в томатном соусе.

- Где это тебя так разукрасили? - спросил я, разглядывая синяки и кровавые ссадины на его разбитом лице, состарившемся сразу лет на десять.

- В «ментовке». Только что выпустили. Час назад.

- Чего так?

- А ну их...

Вернулся Костя. Я уже лежал, укрывшись одеялом, опираясь головой на спинку кровати.

- Где мои сапоги? - спросил Костя, заглядывая под кровати.

- У Ольги оставил, - буркнул, не открывая глаз, Саня, рабочий-геолог лет пятидесяти.

- Я их сегодня матом обложил. -Как?

Открыл глаза Колька Доронин, увидел рыжего:

- А ты как здесь оказался? Чего-то ты пополнел. Ильич затрясся всем телом:

- Страшный лейтенант?

- Где это тебя? - спросил Доронин.

- Милиция.

- Поручик Голицын, подайте патроны, - пропел Доронин, хрипло, пародируя Высоцкого.

- Корнет Оболенский, налейте вина! - подхватил Костя.

- У нас выпить есть? - спросил Доронин.

- Нет, - сказал Ильич.

- Коста, сходи к бабам - у них наверно есть.

- Не могу. Где мои сапоги?..

- Ты их у баб оставил, - повторил Саня, вызывая общий хохот.

- Нет, я их матом обложил. Ммм... Давайте проанализируем ситуацию. Я спал здесь, так? А сапог нет. Где они?

- У баб оставил, бежал от них босиком.

- Нет, вы подумайте! - возмутился вдруг Костя. - Они мне говорят, пошел в п... Нет, не так - ... отсюда. Прямо так и говорят. Представляете? Я говорю, вы нехорошие девочки...

- Девы, - поправил Доронин.

- Да, девы. Так и говорю, нехорошие девы, испорченные, палаточные суки.

- Редиски, - подсказал Ильич.

- Да... Где мои сапоги!

Все это время Костя шлепал босыми ногами по грязи, плевкам и окуркам, снова и снова заглядывая под каждую кровать. Его сапог нигде не было. Тогда он стал трясти своего приятеля, Сергея:

- Ты, бородатый, проснись! Слышь! Серега! Вставай! Нам пора ехать! П...! Вставай!

- Пошел... - перевернулся тот на другой бок.

- Серега! - не унимался Костя. - Вставай!

- Пошел! Не мешай, я спать хочу. Костя махнул рукой и выбежал из комнаты.

- Я тебя не сразу узнал, - опять повернулся Доронин к рыжему. - Ты точно поправился.

- У тебя друзья в милиции, - сказал Ильич.

- Они тебя замучают, - сказал Саня.

- Пусть себе, - согласился рыжий.

Правая щека у него распухла, под глазом красовался густой, с кровоподтеком синяк, на щеке были две ссадины от удара обо что-то твердое, но, глядя на него, не смеяться было невозможно. Вьющиеся волосы Сереги торчали рыжими космами из-под когда-то белой фуражки. Глазки, голубые, маленькие, на большом, розоватом лице походили на двух убегающих синих мышат. Он, сгорбившись, жевал свой хлеб, а все, кто не спал, смотрели на него и смеялись.

- Выпить надо, - вздохнул Доронин.

- Так сходи, - пихнул его локтем в бок Ильич.

- А почему я?

- А кто же?

Саня открыл дверь и вышел. Вошел Костя. Уже в сапогах. Вновь накинулся на товарища:

- Мою сумку увезли! Эй ты! Серега! Мою сумку увезли! Идиот! Вставай! Поедешь ты или нет?!

- Поеду.

- Так поехали! Вставай!

Костя тряхнул соседа своего Сереги и крикнул ему на ухо:

- Пунтик, скажи ему! У меня сумку украли!

- У него сумку украли! - закричал, не открывая глаз, Пунтик.

- У меня сумку украли!

- У него сумку украли!

- Вставай!

- Вставай!

- Ехать надо!

- Ехать надо!

Тот, кого звали Пунтик, перевернулся на живот и больше не подавал признаков жизни. Костя в сердцах стукнул себя по коленкам, вскочил и опять выбежал из комнаты. Но очень быстро вернулся - с магнитофоном в руках. Включил магнитофон на полную громкость. Комната наполнилась музыкой и пронзительным фальцетом сэра Пола Маккартни.

- «Бенд оф зы раунд»! - заорал, подпевая Полу, Костя. - «Бенд оф зы раунд»!

- Этот ты купил вчера? - с любопытством спросил Ильич. -Да.

- За сколько?

- Не помню... -«Sony»?

- Вроде того... Ильич подозвал Костю:

- Надо вина достать. -Где?

В дверях появился Саня. Ильич заговорщически кивнул в его сторону. Костя вскочил и подошел к Сане:

- Кирьяныч, давай за вином пойдем.

- Это кто тебе посоветовал, этот? С ним и иди.

Потом все, кто не спал, ушли. Магнитофон гремел по-прежнему. В сочетании с окружающей обстановкой музыка МакКартни звучала странно, неестественно.

Неизбывная жажда, которая движет людьми, заставляет хлебать из общего корыта. Бессмысленно говорить об отличиях. Если и есть они, то по части брака: изъяны разные. Чем больше изъянов, тем человек заметнее - четче вырисовывается...

Естественные связи между людьми — связи зыбкие, едва различимые — легко разрушаются. Поэтому существует множество искусственных связей, которые служат им заменой.

В принципе, ничто не мешает наплевать на все связи. Так и поступают многие. И мир на глазах разваливается...


7. КЛЕСТ

Клест горделиво расхаживал по столу рядом с керосиновой лампой. При появлении флейтиста он замер, наклонил голову на бок, как если бы раздумывал, тот ли перед ним человек, которого он ожидал здесь увидеть. На вид это был обыкновенный клест, но взгляд круглых, золотисто-коричневых глаз птицы был пугающе осмысленным, а в поведении чувствовалось прямо- таки человеческое недовольство. Чтоб избавиться от наваждения, флейтист огляделся по сторонам. Зал железнодорожной станции был освещен тремя керосиновыми лампами. Судя по толстому слою пыли и буйным зарослям паутины, русским духом здесь не пахло лет тридцать, если не больше. Но кто зажег лампы и приготовил чай в котелке - не клест же?

- Чего смотришь? - чирикнула птица.

Флейтист оторопело уставился на нее. Клест деловито зашагал по краю стола. Кривые сабельки алого клюва выглядели вызывающе, словно его разозлило неуважение человека, увидевшего в нем обыкновенную птицу.

- Это ты говоришь? - спросил флейтист.

- А кто же еще? - раздался голос.

Из-за стола, выпрямляясь, показалась девушка. В желтом свете керосиновых ламп взгляду открылось редкое сочетание женской красоты и физической силы, и еще - натянутый арбалет в правой руке девушки и рукоять меча над плечом - слева.

Клест свистнул, шмыгнул со стола на пол. Арбалет взвился на уровень глаз, сместился чуть влево. Раздался щелчок, протяжно звякнула тетива. Черная стрела прошипела у плеча флейтиста. Флейтист обернулся на хриплый крик и увидел падающего бородача с мечом в руке.

Гай ди Риенцо (1435-98) Из книги «Вопросы философии»: «Решает исследователь: так, как ему нравится, но не так, как было, или могло бы быть. Да, могло быть и так. Но могло быть и иначе. На каком основании исследователь занимается вычеркиванием равновероятных схем происшедшего, известно только ему. А ведь нельзя исключать и невероятные, даже сказочные версии, особенно когда все выглядит достаточно убедительно. Но ведь и сыр в мышеловке выглядит вполне убедительно».


8. ПРИНЦИП МАТРЕШКИ

Городской парк. День клонится к вечеру. Ворона смотрит вниз. Пустынно. На дорожках лужи. Набегающий ветерок волнует черную воду. Отражения кленов превращаются в золотистую стружку. Пианист идет по аллее. Под ногами блеклая, желтая листва. Пианист останавливается, поднимает голову, прислушивается. Шумит ветер. Шум ветра постепенно усиливается, но листья на деревьях колеблются едва заметно. Очевидно, ветер шумит только в голове пианиста. Сквозь шум доносятся голоса, невнятные звуки, едва различимый звон колоколов.

Устремленность к полету - и есть полет. Устремленность к могиле - есть могила. Стремление к мысли — есть мысль.

Бессмысленно пробовать отличить одно от другого. Все свойства - слова. И каждое слово - шум. А шум, упорядоченный определенным образом - это музыка.

Аллея выходит в переулок. Два подростка в кожаных куртках, с черными сумками за спиной приклеивают объявление на афишную тумбу филармонии, поверх портрета Людвига ван Бетховена. Издали их силуэты выглядят кривыми мазками кисти художника-авангардиста. В переулке появляется Анечка Люрс. Один из парней провожает девушку долгим взглядом, другой тычет приятеля в бок. Оба смеются. Аня входит в подъезд.

Комната в квартире пианиста. Он идет к окну. Взгляд останавливается на настенном зеркале. Под углом через зеркало можно видеть молодую женщину, которая сидит на диване и наблюдает за ним. -Катя?!..

- Я пришла, чтобы вернуть тебе ключи.

- Читала письмо?

- Надо же было чем-то себя занять.

Пианист молчит некоторое время, затем оборачивается.

- Как видишь, в отношении обоих исчезновений Андрей употребляет слово «мистификация», и я с ним согласен. Вертолет, на котором должен был лететь флейтист, разбился. Перед вылетом он уступил место какому-то парню, и тот погиб. Вместе с нефтяниками. Флейтист не раз говорил мне, что жизнь - это пластинка, которую снова и снова ставят на проигрыватель. Нужно искать возможность вырваться из замкнутого круга. Что, если он увидел такую возможность после падения вертолета?

- Чепуха. Сейчас многие пропадают без вести. Существует официальная статистика...

В прихожей раздается звонок.

- Подожди, я открою.

Пианист покидает комнату, притворив за собой дверь.

Прихожая в квартире пианиста. Пианист включает боковой свет, открывает дверь.

Анечка Люрс:

- Привет!

- Извини, я был в студии. Не успел ничего для тебя сделать.

- Не важно. Фотографии мне уже отсканировали. Какой сегодня день?

- Четверг.

- А если подумать?

- Что ты имеешь в виду?

Из комнаты доносится глухой удар, звон бьющегося стекла. Веселое лицо девушки делается серьезным, даже слегка напуганным.

- У тебя гости?

- Там Катя

- Так бы сразу и сказал.

Аня обиженно отворачивается, идет к лестнице. Пианист замечает букет красных и белых роз у нее в руке.

Гостиная в квартире пианиста. Катя подбирает с пола осколки разбитой вазы. Отворяется дверь. Входит пианист.

- Осторожно, не порежься.

- Уже порезалась.

- Оставь. Для этого существуют совок и веник.

В дверном проеме за спиной пианиста возникает человек в черном плаще и черной, широкополой шляпе:

- Извините, дверь была открыта. Он улыбается одними губами.

- Это за мной, - говорит Катя.

Она выпрямилась, не выпуская осколки вазы из рук.

- Катя, мы опаздываем, - говорит незнакомец.

Руки Кати судорожно сжимаются. Человек в черной одежде делает шаг вперед, но тотчас отступает обратно в тень. С ним начинает твориться нечто непонятное: лицо старится на глазах, лоб пересекают глубокие морщины, под глазами образ}тотся мешки, нос заостряется, вваливаются щеки, в глазах загорается дьявольский огонек.

- Кровь, - шепчет Катя.

Пианист осторожно разгибает окровавленные пальцы девушки. Красные от крови осколки вазы падают на ковер.

- Покупаю.

На протянутой ладони старика возникает несколько золотых монет.

- Я коллекционирую осколки времени, - говорит он очень серьезно. - Готов заплатить за них хорошую цену.

- Пошел ты, знаешь куда?

Золото на ладони удваивается. Одна монета падает на ковер.

- Хотя... лучше вот что. Сделаем так. Золото исчезает, как будто его и не было.

- Я расскажу тебе, как найти клад? У меня есть старинные морские карты. На них отмечено, где спрятаны сокровища. Это очень выгодная сделка. Эдмон Дантес лопнул бы от зависти, а одноногий Сильвер - повесился. Вместе с попугаем.

Катя неотрывно смотрит на руки. Кровь из порезов капает на пол. Пианист

закрывает глаза, трясет головой.

Звонит телефон. Пианист открывает глаза.

Гостиная. Вечер. В комнате полумрак. Телефон продолжает звонить. Пианист полулежит на диване. Он только что проснулся. Его разбудил телефонный звонок. Пианист поднимается с дивана, идет к столу. На столе стоит телефонный аппарат. Пианист снимает трубку.

- Да... уснул. Нет, нормально. Подожди, я выключу чайник. Оставляет трубку на столе и выходит из комнаты. Слышно, как за окнами шумит дождь.

Телефонная трубка превращается в огромного, черного кота. В прихожей раздается звонок. Кот спрыгивает со стола на ковер. Задирает хвост, важно идет к двери.

Прихожая в доме пианиста. Вечер. Пианист открывает дверь. Перед ним Анечка Люрс. На ней мокрый плащ.

- Представляешь, весь день, как дурочка, таскана зонт, а сейчас вышла и вот, пожалуйста... Что ты на меня так смотришь?

- Как?

- Как на клоуна...

Пианист представляет себе Аню в костюме Чарли Чаплина.

- Заходи.

Закрывает дверь. Помогает девушке снять плащ.

Аня садится на стул, начинает снимать сапоги. Свет падает на ее ноги...

Та скорость, с которой ты входишь в соприкосновение с действительностью, говорит о несбыточности надежд пилотов транспортной авиации. Грузы всегда доставляются с опозданием. Причем неважно, хорошо это или плохо, принесет это вред или пользу. Ситуация репродуцируется, создается искусственно, чтобы иметь один и тот же результат, который в дальнейшем назовут неизбежностью.

9. НЕРАЗРЕЗАННАЯ КНИГА

Вошел Костя, снова босиком, затем рыжий, за ним - Саня.

- Я извинился перед Олей, - сказал Костя. - Черти, увезли сумку! Там три, нет, шесть бутылок водки было! И кассеты! Ты опохмурился? - спросил он Саню.

- Выпил сто грамм. У Сереги Десятникова должна быть бутылка, надо его поискать.

- Он стоит на улице, - сказал рыжий.

Саня выбежал, но скоро вернулся - ни с чем. Присел на мою кровать, в ногах.

- Завтра опять поднимут с рання. На работу. В пять часов поднимут, - сказал он, ни к кому не обращаясь.

Вернулся Коля Доронин, с моей гитарой в руках:

- Вот, принес.

- Не намокла? - спросил я.

- Нет. Я ведь ее во как нес.

Открыл глаза друг Кости, Серега, спросил:

- Сколько времени?

- Одиннадцать.

- Утро?

- Вечер.

Серега снова уронил голову на подушку.

- Твоя гитара? - спросил Костя.

- Ага.

- Сразу видно, экспедиционная.

Костя забрал гитару и ушел в другую комнату. Оттуда донеслись дикие крики.

- Надо спать, - сказал рыжий.

- Ложись, - сказал Саня.

Вошел Леха Воронцов. Он был изрядно пьян.

- Ну что, расскажи что-нибудь, - сказал он мне.

- Что тебе рассказать?

- Как съездил?

- Хорошо съездил, даже отлично. А ты как?

- Нормально. Не догулял восемнадцать дней. - Леха сел на мою кровать, спиной к Сане. -Был у тещи, домой съездил - с женой... В общем, неплохо.

- Я тоже неплохо.

- Я наверно сейчас пьян?

- Да нет, ничего.

- Нет, я пьян. Накачался. С утра обходил, обходил, но до вечера все равно накачался. Да, я книжку привез!

- Какую? - Сейчас меня не интересовали никакие книжки.

- Как же ее? Ну... - Он постучал себя по лбу. - Я у бабки был... Библия, Евангелие, Ветхий Завет, старый, нет, Новый Завет - у нее все есть... с застежками, в кожаных переплетах... видел.

-Ну?

- Просил - не дает. Знаешь, как старухи? - Зачем тебе? Ведь ты не веришь. Я говорю, икону привезу, а она: пятерку дам, привези икону. Ты же знаешь, у старух пять рублей - это предел. Говорит, пятерку дам, а Библию не дает. Вот помрет, тогда возьму.

- Смотри, уйдет она от тебя.

- Куда?

- А я знаю? Уйдет.

- Я типа того... хотел посмотреть, что там у нее в сундуке. Взял одну книгу, наугад. На свету увидел, что это не Библия. Сейчас принесу... Вскоре книга была у меня в руках.

- Дарю. Все равно «посею». Или в печь пойдет - на растопку...

Леха ушел. Я осмотрел книгу. Книга была не разрезана. Старая, пожелтевшая. В гибкой обложке. Дореволюционное издание. Якоб Буркхардт. «Алхимики Италии эпохи Возрождения». Так вот для чего в царское время служили ножики для разрезания книг! Читал о них, в музеях видел, но применять не приходилось. Под рукой у меня сейчас был только один нож: вымазанный томатной пастой - тот, которым ели консервы. Я раскрыл книгу посредине, на центральных скрепках, чтобы осмотреть текст.

Якоб Буркхардт (1818 — 97). Из книги «Алхимики Италии эпохи Возрожден ия »:

«За прошедшие с той поры четыре столетия никто не отмечал ничего подобного. Можно, конечно, допустить, что не заметили, но это если бы не сохранялось столь пристального внимания, если бы столько пытливых умов не занимались скрупулезным анализом изменений, происходящих в культуре, науке и религии, напрямую связанных с деятельностью Инквизиции.

Были предсказания. Предсказаний, как водится, было много. Назначались конкретные даты.

Джузеппе Кончини утверждал, что рассматриваемая проблема возникает периодически, снова и снова, а значит, кто-нибудь однажды раскусит

крепкий орешек. Теперь есть все основания полагать, что это единственный в истории случай, не имеющий аналогов ни в прошлом, ни в будущем. И если мы хотим хоть что-то в нем понять, то должны как бы переродиться, пойти на реальное перевоплощение, впитав в себя все тонкости описанной им действительно уникальной ситуации.

Кончини полагал, что чувство реальности изжили тогда в себе очень многие. Но что это значит? Означает ли, что некоторые продолжали вести себя так, будто ничего не произошло, хотя сами уже не принадлежали миру реальных вещей? Если так, то вряд ли они афишировали как-то свою обособленность. Иначе содержатели бытия заметили бы свое отличие от иноживущих и попытались бы, либо вернуть их в лоно собственного времяпровождения, либо попробовали бы прорваться к ним - в запределье.

Скорее всего, так оно и было: сторонний наблюдатель ничего особенного не заметил бы. Иначе костры запылали бы гораздо раньше. Даже, может быть, наоборот, всем казалось, что общество стало легко управляемым, прогнозируемым, как никогда...»

Не об этой ли книге рассказывал мне когда-то лютнист? - подумал я. По имевшимся в моем распоряжении сведениям, приказом Гитлера издание было изъято из частных коллекций и библиотек и сожжено как содержащее вредные для дела фюрера сведения. Симметрично поступил Сталин в России, уничтожив перевод книги на русский язык. Причина в том, что швейцарец Якоб Буркхардт, будучи зачинателем, так называемой, культурно- исторической школы в историографии, выдвигал на первый план не череду правлений - царей, королей, церковных иерархов, императоров, не историю религиозных, классовых, прочих войн, а историю духовной культуры. Это определило судьбу целого ряда его сочинений. Не исключено, что в моих руках находился последний экземпляр данной книги.

10. КАРДИНАЛ

Франсуа Реньо пристально разглядывал портрет, на котором был изображен щеголеватый молодец, лицом чрезвычайно похожий на него самого. Портрет был свежий. От него исходил запах краски. Можно было не сомневаться, что художник поставил дату и подпись в нижнем правом углу картины пару- тройку недель назад. Это полностью решало проблему одежды: лютнист нашел в платяном шкафу соответствующий костюм. «Куда ж это меня занесло? - думал он, приноравливаясь к болтающемуся на поясе мечу. - Судя по цифрам на холсте, сейчас разгул инквизиции». В памяти складывался пасьянс из разрозненных эпизодов, составлявших бытность Франсуа Реньо, недавнего студента университета Сиены, ныне гостя графа Филиппа да Монтоне в пригороде Римини, и воспоминаний, связанных с работой и бытом сотрудника стандартного НИИ в средней полосе России. «Итак,

Франсуа, наш выход», - сказал себе лютнист, направляясь к двери, и через минуту уже прикладывался к перстню на указательном пальце кардинала Кончини. Он хорошо помнил этот перстень, с кроваво-красным рубином, в котором пульсировал таинственный синий свет. Поговаривали, под камнем был яд, к которому известный инквизитор прибегал, когда нужно было без шума убрать недоброжелателя.

- Вылитый отец, - бесцветным голосом сказал кардинал. - Просто удивительно. Можно подумать, время повернулось вспять, и я опять вижу Николо Жозефа Реньо собственной персоной.

Дузеппе Кончини поморщился, коснувшись узловатым пальцем виска, как если бы у него разыгралась мигрень.

- Да. Я хотел узнать у тебя о погоде. Где сейчас дышится свободнее: здесь или в Сиене?

Лютнист, он же Франсуа Реньо, помнил, что в природе осень, помнил, что Сиена провожала его дождями, но было вполне очевидно, что кардинал имеет в виду совсем другую погоду.

- Погода меняется в зависимости от нашего настроения, святой отец. Мы видим ее такой, какой хотим видеть: хорошей - когда нам хорошо, плохой - когда нам плохо.

- Молодость, молодость, - деланно вздохнул кардинал. - Кощунственные речи срываются с уст легко, как будто спасение души лежит в кошельке, рядом с разменной монетой. Все в руках Господа, сын мой, все в руках Господа, никогда не забывай об этом.

- Старая истина, святой отец, старая истина.

- Всякое новое - хорошо забытое старое.

- Как говорил наш преподаватель философии, византиец, вещи, которые нам нравятся, находятся где-то в промежутке между теми, которые уже не нравятся, и теми, которые еще не нравятся. Хорошо забытое старое — это то, что давно уже не нравится, говорил он. И если кто-то выдает это за новое, то ему не следует верить. Как вам это нравится?

- В этом есть доля истины. - Кардинал сказал это ласково, как будто погладил любимого кота.

- Во всяком высказывании есть доля истины, - сказал лютнист.

- Не означает ли это, что истинность любого высказывания вызывает сомнения?

«А почему бы и нет?» - хотелось сказать лютнисту, но он промолчал, потому что взгляд кардинала сделался вдруг колючим, как шипы терновника. «У него нет страха, - подумал в этот момент кардинал. - Словно у него девять жизней, как у кошачьего царя. Прекрасно зная о моей миссии, зная, какими я наделен полномочиями, вести себя так фривольно. Гм... Чем-то он напоминает мне сейчас Винсента Троя. Странно...»

Мысленно он вернулся к досадной оплошности, которая имела место три дня назад в подвале церкви Сан-Франческо: «Сжечь каналью живьем, не медлить. Как того требовали инструкции. Пусть даже это противоречило необходимости выбить сведения об ордене. Трой успел применить свои

снадобья, и не дожил до костра. А потом из пламени вылетела птица. Кто-то сказал, что это был клест. И перстень с печатью исчез, надо полагать, в тот же миг... Гм. Что касается Франсуа. Дело здесь отнюдь не в привычке злоупотреблять университетскими свободами. Как он жил? С кем общался? Где успел побывать? Десять лет - срок немалый. Надо связаться с Канцелярией».

Все эти мысли никак не отразились на лице кардинала. Казалось, он с безразличием наблюдает, как через зал к ним приближается Беатриче.

- Экзаменуете кузена, святой отец? - взяла она под руку Франсуа. - Никак не могу отучить его от дискуссий. Спорит по любому поводу.

- Верно. Оружием он владеет лучше, чем языком. Нам доводилось слышать истории о похождениях некоего Реньо в Сиене.

- Либо это не обо мне, либо слухи сильно преувеличены, - сказал лютнист.

- Слухи? Да, - сказал кардинал. Но они значительно ближе к истине, чем софизмы киника. Надо полагать, это Амвросий Киот? К тому же здесь уместно провести параллель: для хорошего клинка нетрудно найти занятие, более достойное, чем дуэли из-за девиц. В память о твоем отце, я мог бы устроить протекцию.

- Это большая честь. - Франсуа отвесил поклон. Почтительность граничила в нем с шутовством. - Но, как вам должно быть известно, я прибыл в Римини по приглашению. Хочу составить компанию графу Филиппу да Монтоне в его рискованном морском предприятии.

- Да-да, - вспомнил о чем-то своем кардинал. - Передайте Филиппу, что я жду его у себя, к ужину, как договорились. Впрочем, не думаю, что он проигнорирует мое приглашение.

11. В ЛОВУШКЕ

Йозеф Геббельс. Дневники 1945 года. Последние записи.

«Фюрер теперь тоже придерживается мнения, что у Гиммлера нет никаких оперативных способностей. По настоящему достойными были лишь Хубе и Дитль, но они, к несчастью, потеряны для нас: погибли в воздушных катастрофах. Кто же у нас еще остался? Пожалуй, это Шёрнер...»

Их раздели донага. Связали руки. Усадили на солому флейтиста. К нему на колени лицом к лицу несколькими ударами заставили опуститься девушку. Руки флейтиста связали за спиной девушки. Точно так же поступили с ее руками. Затем обоим связали ноги. Еще по веревке использовали для того, чтобы привязать руки каждого к его же ногам. Получился плотно скрученный комок из двух изрядно пострадавших в недавней схватке тел. Они могли согревать друг друга, но не могли освободиться.

- Так пройдет ваша первая брачная ночь, - сказал гигант, которого все звали Диу. - А утром Шёрнер решит, что с вами делать. Но я не прощаюсь. Ха-ха- ха, не могу отказать себе в маленьком удовольствии.

Кассовое отделение огласил хохот воинов. Их оказалось значительно больше, чем способен был поразить меч Вероники. А от флейтиста толку было не больше, чем от ребенка. Вот если бы он приготовил двустволку, хранившуюся в разобранном виде у него в рюкзаке, то, как минимум двоих, мог бы положить. Но кто знал, что железнодорожная станция будет окружена отрядом воинов, вырвавшихся, казалось, из темных глубин Средневековья? Послышались монотонные звуки барабана.

- У нас мало времени, - сказала девушка. - Ритуал меча длится около двадцати минут. Как получилось, что ты оказался здесь вместо Шёрнера? Я убила бы тебя, если бы не клест.

Флейтист рассказал о перемене мест в поезде.

- Невероятно! Бартоломью Бри-Шёрнер просчитывает свои действия досконально, - сказала девушка. - У него абсолютная техника поведения при любых обстоятельствах. Почти абсолютная. Стрела из арбалета предназначалась ему. Как ты оказался с ним в одном купе? В этом есть какая- то тайна. Какова предыстория? Только кратко.

- Если вкратце, начать следует с того, что полгода назад исчез мой друг. Незадолго до исчезновения он прислал мне письмо. Из письма я узнал, что он застудил голову и лег на обследование в клинику. Лечащий врач заметил в его мозгу какие-то аномалии. Это был не просто врач. Круг его интересов выходил далеко за рамки нейрохирургии. Дело в том, что по линии отца он унаследовал несколько старинных книг. В этих книгах говорилось о тайных исследованиях, которые велись в застенках Инквизиции в XIIT-XIX веках. Кроме того, он по крупицам собирал сведения о людях, ставших жертвами исследований, проводившихся гитлеровцами в концлагерях. Речь идет о людях с неординарными способностями. Так вот, особенности строения мозга моего приятеля, по словам врача, указывали на то, что он имеет прямое отношение к тем людям, которыми интересовалась Инквизиция. И еще он написал мне о Розе Ветров...

- Все верно, - ответила каким-то своим мыслям девушка. - Значит, у нас еще остается выбор. А я уж подумала, что Шёрнер меня переиграл - подставил тебя вместо себя. Значит, он все-таки ошибся. Это больше, чем удача. Это полностью меняет дело.

Голос девушки изменился:

- Скоро ты все поймешь.

К одинокому барабану присоединились другие ударные инструменты. Флейтист почувствовал волны тепла, исходившие от девушки. Неожиданно он вновь ощутил тот древний мир, который привиделся ему в купе перед отправкой поезда. Опять он перенесся в одиночество странника на пыльной дороге посреди степи. И снова ветер гнул травы и гнал навстречу низкие, дымные тучи. Близился вечер. Начинало смеркаться. Флейтисту показалось,

что впереди, у края дороги кто-то лежит. Как мешок с песком. Или большой валун. Он увидел там что-то темное, полускрытое травой, и прибавил шаг.

Освальд Шпенглер (1880-1936) Из книги «Закат Европы»:

«Магическое христианство, орфики и египетская «Книга Мертвых» согласны

в этом друг с другом. Дорога означает одновременно и судьбу и «третье

измерение»...»

12. АЭРОПОРТ. ТУДА - ОБРАТНО

- Вставай, вставай, Андрей! - разбудил меня Ануфриев, пробегая в смежную комнату.

- Что, летим?

- Да-да, вставай...

- Хорошо...

Все уже поднялись - сидели, слушая музыку.

- Что-то никто не бегает, не будит, - сказал Саня.

- Опохмелиться надо, - сказал Костя.

Магнитофон работал так, как будто его не выключали всю ночь.

- Бенд оф зы раунд, - подпевал Костя. Ануфриев опять челноком пробежал мимо.

- Давай, давай, Андрей, поторапливайся.

Я опустил ноги на пол, сунул в кроссовки, завязал шнурки, потом встал, но снова сел и, сидя, натянул рубаху поверх свитера. Достал из-под подушки книгу, положил ее в красную сумку. Сумку засунул в рюкзак.

- Сколько у тебя сумок? - с подвохом спросил Костя. -Две.

- Две маленькие сумки и рюкзачок.

- Наблюдательный, - сказал я. - Как «мент». Ануфриев пробежал в третий раз.

- Николаич, карты взял?

- Я отдал их Зыкову, - совсем о других картах подумал Ануфриев.

- По Вать-Егану.

- Чего ж ты раньше не сказал!

- Я думал, ты знаешь.

- Ну, сейчас возьму...

- И машину надо.

- Зачем?

- Сейф, спальник, теодолит - вещей-то сколько!

В данном случае некомпетентность Ануфриева была простительна: его перевели к нам неделю назад. Предыдущий начальник партии уволился из-за того, что двигатель «восьмерки» на пару секунд заглох в воздухе. Кроме него слушали тишину в вертолете человек семь, но уволился он один: во время

сбоя в работе двигателя от страха обхватил соседа так, что тот чуть не задохнулся. После посадки в аэропорту начальник исчез. Больше его не видели. Поэтому и назначили Ануфриева.

- Сейчас узнаю, - сказал Ануфриев.

Четвертое явление Ануфриева народу ознаменовалось фразой:

- Машина будет через полчаса. Узнаешь у Зыкова. Езжайте в аэропорт с Крикуновым.

- Наверно не успеем, - сказал Крикунов перед выездом.

- Угу, - согласился я, и полез под тент, в кузов грузовика.

Там стояло шикарное, глубокое кресло и я устроился в нем, как король. На руки взял гитару. Рюкзак поставил у ног.

В аэропорту Крикунов принес бутылку шампанского.

- Что-то голова болит, давай опохмелимся. Стаканов нет?

- Нет.

- Плохо.

Крикунов без хлопка извлек пробку из бутылки и отпил «из горла» пару больших глотков. Шампанское вспенилось у него во рту и потекло по подбородку. Он поперхнулся, протянул бутылку мне. Я пил осторожно, мелкими глотками, оставляя у губ отверстие для выхода газа. Но и после меня в бутылке не убавилось. Крикунов закрыл бутылку пробкой, поставил в ящик с продуктами.

- Что будем делать?

- Оставить бы вещи. Подъехали бы ко второму рейсу. Давно пора сделать здесь перевалочный пункт, чтобы грузы привозили в аэропорт заранее. Неужели до сих пор не додумались?

- Им плевать.

- В том-то и дело.

- Давай поедем обратно. Скажем Зыкову, что Ануфриев улетел без нас. Пообедаем. А там поглядим.

Обратно добрались быстро, отнесли вещи на склад.

- Ну что, надо допить? - сказал Вовчик. - Здесь должна быть тара. Мы долго искали стаканы. Нашли солдатскую кружку. Я заглянул в нее:

- Вроде чистая.

Вовчик ополоснул кружку шампанским.

- Схожу по делу. - Я вышел.

Вернувшись, увидел, что Вовчик уже допил свою порцию. Взял у него кружку, наполнил до краев, выпил:

- Совсем другое дело.

- Угу, - согласился Вовка. - Ну что, пошли?

- Сейчас, захвачу сумку.

Вовка ушел. Я снял с полки рюкзак, достал из него сумку с книгой, закрыл склад на замок, сунул ключ в карман и мимо экспедиционных гаражей, в

лабиринтах которых колдовали механики, вышел на улицу. Накрапывал дождь. «Сегодня понедельник, - подумал я. - Библиотека закрыта. Жаль. Придется читать в интерьере массового запоя».

13. ДВЕ БУСИНКИ ЖЕМЧУГА

Звонит телефон. Пианист открывает глаза. Комната в доме пианиста. Вечер. Телефон продолжает звонить. Пианист подходит к столу, на котором стоит телефон, снимает трубку.

- Подождите, какой номер вы набрали?.. Нет, вы ошиблись. Наберите еще раз.

Кладет трубку на рычаг, идет к окну. Слышит звук отворяющейся двери, оборачивается. Аня стоит, чуточку изогнувшись, прислонив голову к дверному косяку, высокая, стройная, с мокрыми от дождя волосами, в которых больше золота, чем цинка. Бледно-голубой платок она держит в руке. Угол платка касается пола. По платку на пол стекает вода. Можно подумать, что вокруг Ани находится теплая, светящаяся оболочка. По- прежнему на ней короткие, серебристо-голубые сапожки, тонкие, серые чулки, стеклянисто-розовый синтетический плащ и легкое платье в линию, вниз стекающую, как дождя линии: черные, серые и почти белые - дождь со снегом.

- Ты не сдержал обещание, - говорит она тихо. Пианист молчит.

- Неужели я должна напоминать?

Рука в растерянности застывает между серьгой в ухе и волосами: то ли серьгу потрогать - зачем? - то ли волосы поправить - неопределенность полная. Остается опустить руку, что она и делает. Серьга: две бусинки жемчуга на тонких, золотых цепочках.

Пианист приближается и видит, что глаза у нее синие, а не желтые, не золотистые, какими казались раньше. И лицо другое: не до такой степени правильное, не кукольное, а правильное со значением - неповторимое, единственное в своем роде.

- Я проиграл желание?

- Желание уже использовано.

- Это не считается.

- Считается. Но ты обещал другое. В голосе Ани что-то изменилось.

- Не помню...

- Ты говорил, что мы будем целоваться.

Пианист чувствует легкое головокружение. Он не помнит такого обещания.

- А что, начался дождь?

- Причем здесь дождь?

- Я не заметил.

- Ты и сейчас слепой. -Да9

- Хочешь, открою глаза?

- Зачем?

- Увидишь...

14. КРАСНЫЙ МОТЫЛЕК

Переулок, в котором находится дом пианиста. Вечер. Из подъезда появляется пара: пианист и Анечка Люрс. Накрапывает мелкий дождь. Пианист раскрывает зонт. Аня берет его под руку. Около афишной тумбы пианист предлагает остановиться:

- Подожди секунду.

На объявлении, наклеенном поверх изображения Бетховена, нарисован черный паук, на спине которого готическим шрифтом напечатано: «Ночной клуб «Art Garbage». Презентация альбома ROMISLOKAS- RATN&SNOW)).

- Это рядом, - говорит пианист. - Заглянем? Я обещал.

- Только если ненадолго.

- Как ты скажешь, так и будет.

Клуб «Art Garbage)). Вечер. Коридоры соединяют несколько людных залов. Звучит электронная музыка.

Зал в конце коридора. Зрителей нет. На сцене, расположенной в глубине зала, настраиваются музыканты ROMISLOKAS: Сергей импровизирует на гитаре, Валентин подыгрывает ему на синтезаторе, имитирующем звук концертного рояля. Ударная установка Валентина стоит в глубине сцены, и Юрий Смольников, лидер группы, в задумчивости постукивает ногтем по тарелке. Заметив вошедших, улыбается, подходит, чтобы поздороваться. Сергей стоит спиной к залу, оборачивается, кивает клинообразной бородкой, машет рукой:

- Привет.

- Привет, - говорит пианист, отвечает кивком Валентину, который в приветственном жесте воздел правую руку высоко над головой, левой продолжая перебирать клавиши. В какофонии звуков прочитываются контуры знаменитой песни EAGLES. Юрий Смольников, тем временем, здоровается с Аней.

- Что же ты меня не подождал? - спрашивает пианист.

- Это ты меня не подождал, - говорит Юрий.

- Ах, так! Отлично. Тогда как ты объяснишь: ты уже здесь, а мы только что пришли?

- Я ехал на такси. Боялся опоздать. Можешь спросить у Виктора. Я встретил его у парка. Там в это время горел киоск. Витя сказал, что ты только что ушел.

- Думаешь, я поверю?

- Но это же правда! - возмущается Юрий. - Спроси у Виктора... Наконец он понимает, что пианист шутит, и уходит к микрофону.

Аня сидит на деревянной скамье у стола, закинув ногу на ногу, в задумчивости покачивая носком серебряного сапога. На столе спиртные напитки. Пианист наливает коньяк из початой бутылки в белый пластиковый стакан.

- Будешь?

- Нет. Не здесь. Не сейчас.

Из гримерки выходит Борис. В руках он держит какой-то шнур. Борис замечает Аню и как-то странно, по периметру сцены, движется в ее направлении.

- Привет, - здоровается он, остановившись на краю сцены.

- Привет, - говорит пианист, делает глоток из стакана, морщится. - Ну, как?

- «Полетел» комбик. - В улыбке верхняя губа Бори выпячивается, обнажая крупные, желтые зубы, выпирающие немного вперед, глаза щурятся.

- Какой?

- Басовый.

- На чем будешь играть?

- На клубном.

- Странная у вас команда. Постоянно что-то летит. Что сгорело?

- Не знаю.

- Не удивительно, - говорит Аня. - С таким оператором они скоро останутся без усиления.

- Заткнись, - огрызается Боря. - Он стоял, стоял - включили его, а он не работает.

- Это от избытка конкурентов, - очень серьезно говорит пианист. - У нас было всего два «усилка», и они работали, как часы. Никаких ремонтов не требовалось. А теперь...

Он показывает стаканом на сцену. Оборудования на сцене действительно много. Ступить некуда. Боря молчит.

- Странно. Что же могло «полететь»? - думает вслух пианист.

- Не знаю... - Боря подсоединяет шнур к колонке и, разматывая, тянет его к усилителю.

В зал входит Алена, плотная девица среднего роста, темноволосая, с глубокими, карими глазами и лицом, хранящим отпечаток постоянного удивления. Алена играет в группе на виолончели.

- Вы еще не подключились? - сердится она. - Безобразие! Где я буду сидеть?

- А что, кто-нибудь пришел? - спрашивает Борис.

- Мои пришли. В баре разогреваются. А твои?

- Пока один... точнее, одна.

- Хорошо. - Пианист ставит недопитый стакан на стол. - Мы пойдем.

- Разве вы не останетесь? - огорчается Смольников. Он опять подходит к краю сцены. - Я надеялся, что вы нас послушаете. Вот и Витя не смог прийти...

- У вас презентация альбома, а у него - компьютерной игры. Просто так совпало. Кстати, я снял его на видео - там, у киоска...

- Оставайтесь.

- В другой раз, хорошо? Я должен...

Аня не дает договорить, тянет пианиста за руку. Пианист виновато улыбается.

Улица рядом с клубом «Art Garbage». Поздний вечер.

- О-о! Снег! Снег! Ребята, смотрите, снег! - кричит какая-то девушка. Мимо по снегу проезжает велосипедист. За ним бегут, что-то выкрикивая, двое его друзей. Высыпавшая из клуба молодежь начинает лепить снежки. Такой снег в сентябре в диковинку. Из дверей клуба появляются пианист и Анечка Люрс. Перемена погоды поразительна. Вчера тоже был снег, но не такой. Начинается настоящая метель.

На другой стороне улицы Музей Западного и Восточноевропейского Искусства. К двери музея подходит пара. Мужчина открывает дверь музея, пропускает вперед пожилую спутницу. Дверь медленно затворяется за ними. От старого платана, одного из растущих вдоль тротуара, отделяется фигура молодого человека. Пианист в изумлении узнает в нем лютниста. Лютнист подходит к музею и скрывается за дверью вслед за странной парой.

- Пойдем, - тянет Аню за руку пианист.

- Куда? - не понимает девушка.

Слышна возня играющих в снежки завсегдатаев клуба. Издали доносится крик велосипедиста:

- А я все еду и еду!

Дверь музея чуточку приоткрыта. На снегу перед дверью следы обуви и красный, с бархатными крыльями мотылек. Мотылек взлетает, подхваченный ветром, делает круг и, вместе со снежинками, исчезает в щели, как бы приглашая войти в музей.

Каждый хочет знать определенно, чего он хочет: сторонится смутности. И дверь остается открытой. И все идут мимо - что может быть определеннее?

Глава вторая

Л А БИРИНТ

15. ПРОФЕССОР БУРЛАЙ

Из Тибетской Книги Мертвых «Человеческое сознание временно прекращает функционировать в случае смерти обыкновенного, то есть йогически неразвитого человека; период бессознательности длится около 3,5 (или четырех) дней сразу после завершения процесса смерти, когда умерший обретает сознание; по прошествии этого периода он начинает чувствовать себя, как дома».

И вот, проснувшись, на месте чистого листа я увидел страницу, полностью исписанную моим мелким почерком. Страница была та же: нумерация не изменилась, но кто-то написал на ней то, что я только собирался написать. Я слегка задремал, это точно, но длилось это недолго. Кто мог заполнить пустую страницу, пока я спал?

Удивление мое выросло до предела, - прошу прощения, так иногда выражаются, - когда, перевернув страницу, я обнаружил, что последующие две страницы исписаны подстать предыдущей. Более того, - а мы говорили, предел! - ознакомившись с содержанием этих двух страниц, я понял, что написать такое не смог бы. Во всяком случае, сегодня.

Листать дальше я не стал, потому что понял, - именно понял, а не почувствовал, — я понял, что умер. Именно умер, а не умираю. Самое время для возгласов, выражающих еще большую степень удивления. Когда, поднявшись из-за стола, я отошел немного от стола и оглянулся, то увидел старую машину, которую жена и мои сослуживцы много лет называли профессор Бурлай. Я ущипнул себя за руку, постучал ладонью по стене, посмотрел на потолок, не надеясь, впрочем, что сквозь железобетон ко мне начнут спускаться ангелы. Глядя на потолок, стал рассуждать. Душа безмозгла - это раз. Душа бесплотна - это два. А плотность того, что отделилось от тела, никак не ниже исходной плотности тела. И самое главное, душа, как утверждают, «всеми фибрами» стремится на небо. Я же никуда не стремился, ни духовно, ни, тем более, физически.

- Да, товарищи, я никуда не стремлюсь, - произнес я вслух, чтобы услышать свой голос. - Из этой машины вышел весь пар задолго до того, как она разучилась бегать.

Голос звучал приглушенно, как если бы я говорил, сидя в железной бочке, словно меня поместили в невидимое замкнутое пространство, границы которого я не мог ощутить.

Я взял со стола тетрадь, и увидел отражение тетради в зеркале трюмо, стоящего по другую сторону от письменного стола. Тетрадь покачивалась в воздухе, как будто была подвешена на невидимых нитях. Зеркало отражало сидящего за столом покойника, отражало тетрадь, но там не было того, кто держал тетрадь, как если бы тетрадь взял со стола человек-невидимка.

Почти трое суток после смерти я не возвращался домой, потратив их на экскурсии по городу, с огорчением осознавая, что мои представления о жизни были абсолютно ошибочными. А ведь я считал себя очень умным человеком.

Что касается физического состояния, могу только сказать, что оно мало, чем отличалось от обычного состояния обычного млекопитающего. За исключением, может быть, удивительной легкости, приводившей меня в истинный восторг. Вероятно, так чувствует себя подросток, когда он бежит по песку вдоль моря и ловит руками ветер. Беда не в этом. Дело в том, что для окружающих я стал не тяжелее воздуха. Стоило зазеваться, как меня буквально сшибали с ног. Впрочем, я приспособился. Вдобавок отпала необходимость в пище и сне, что избавило от многих проблем. Появились другие, из которых проблема с невидимостью оказалась самой невинной. Вскоре все они превратились в ужасную пустоту, которая стала раздвигаться вокруг меня в бесконечность. Поэтому, видимо, и потянуло домой - узнать, что творится с оставленным без присмотра телом.

На лавочке перед подъездом, как обычно, сидели три ведьмы: Вера, Надежда, Любовь: сморщенная Вера Петровна, сгорбленная Любовь Ивановна и толстая Надежда Соломоновна. А, по-моему, так Усталость, Тоска и Скука. Прежде меня развлекало такое сравнение: состарившаяся вера - усталость, состарившаяся надежда - тоска, соста^рившаяся любовь - скука, теперь сделалось почему-то противно.

- Сбылась мечта идиота, - услышал я сиплый, как скрип шарманки, голос Скуки. - Другой лежит пластом, отойти не может, сам мучается и других мучает.

- Наш - «проф», - поддакнула Тоска. - Во сне скопытился.

Два аспиранта, - я помнил их по лекциям: одному подарил как-то карамельку за правильный ответ, - вынесли из подъезда гроб и поставили его на вторую, пустовавшую рядом, скамейку.

- Почтовый ящик, - обозначилась новая тема для убийства времени.

- Чего?

- Нет, не почтовый. Конверт. Гроб - конверт. Запечатают и отправят.

- Ты, Верка, чего? В Бога не веришь?

- Бог, бог - не будь и сам плох.

- А кто читать будет? - не поняла Усталость,

- Чего?

- Письмо.

- Черви. Там у них целая библиотека.

Подошел грузовик. Ребята погрузили гроб в кузов. Из их разговора стало ясно, что тело в морге, куда они поедут троллейбусом. Одного «конверта» мне было мало. Решил рискнуть, хотя на троллейбусы у меня теперь была аллергия.

Новое, похожее на студенческое общежитие, здание больницы возвышалось посреди пустыря, какие всегда остаются на месте новостройки. Из окон взгляды нескольких явно безнадежных пациентов тянулись к цветущим садам, начинавшимся сразу за остатками дощатого забора. Как раз посредине между забором и больницей находился пункт нашего назначения - морг. Там стояли несколько человек. Машина еще не подошла.

- Не к спеху, - сказал один из них. - Гримируют покойничка. Распух. Двое суток в тепле. Приводят в божеский вид.

Это мне не понравилось. «Уроды, - подумал я, - не могли найти морг с холодильником».

Подкатил грузовик. Парни сняли гроб с кузова, поставили его на свежую кучу песка, насыпанную перед дверью морга. Крышка гроба осталась в кузове. Ее прислонили к скамейке, покрытой золотистой материей. Я осмотрел гроб. Снаружи гроб был обит красной тканью, внутри - белой. В том месте, где должна была помещаться голова, лежала белая подушечка. Доски были не строганные, влажные. Это чувствовалось сквозь ткань. «Может оно и к лучшему? - подумал я. - Сгниет быстро. В прежние времена для этого использовали березовые веники: как ускоритель денатурации белков».

От дальнейших исследований отвлек верзила, появившийся из-за угла в сопровождении миловидной медсестры. Верзила громогласно утверждал, что в куче ровно двенадцать тонн, сестричка говорила, «не наскребется и пяти», и называла его барыгой. Верзила ткнул пальцем в шофера, который привез гроб, и заорал:

- Вот он видел! Скажи ей!

Шофер пожал плечами. Он курил папиросу, стоя у кабины грузовика.

- Видишь! Я же говорил! - орал верзила. - Я честный человек!

На порог вышла старушка в белом халате. Пригласила войти и присоединилась к перебранке с верзилой. Парни растерянно подхватили гроб. Я не стал мешкать, вошел первым и прислонился спиной к стене. В комнате, похожей на камеру временно задержанных армейской гауптвахты, было два окна. Из них лился яркий солнечный свет: два снопа золотых пылинок перекрещивались над скамьей из железобетона, на которой лежал покойник. Взгляд притягивала марлевая накладка, прикрывавшая лицо. Затем он соскальзывал к нагрудному карману пиджака, из которого торчала красная пластмассовая расческа. «Издеваются они, что ли? - подумал я. - Зачем мертвому расческа? Бред какой-то. Костюмчик новый, коричневый, рубашка - болотная зелень, галстук - любимый, в клетку, носки - синие, а не черные, как у всех, туфли - новые, коричневые, ни разу не

надевал - все бы ничего, но расческа... И костюмчик... явно маловат. Пришлось, видно, сестричкам повозиться. Пуговицы выглядят так, словно в тело забиты гвозди с коричневыми шляпками. Раздуло. Даже не верится... А руки? Брр... Синевато-желтые, покрытые трупными пятнами - распухли, как надутые резиновые перчатки...»

Вернулись медсестры. Оправдываются: морг новый, холодильник еще не подключили. Убрали марлю, и взгляду открылась желтая маска, оплывшая, как пластилиновый ком. От носа остался едва заметный выступ, глаза заплыли, волосы торчали дыбом. Я не выдержал, осторожно вышел на свежий воздух.

На кладбище добрались с большим опозданием, все речи были уже произнесены, слезы пролиты. Администрация и преподаватели ВУЗа в глухом молчании томились вокруг ямы, на краю которой ярко-красной шпалой лежал заколоченный гроб. Супруга прикрывала нос платком, как если бы собиралась высморкаться. Поджидали могильщиков. Рядом хоронили еще кого-то. Там играл духовой оркестр, слышался плач. Звучало как в плохой итальянской комедии. Но и для комедии музыканты играли слишком фальшиво. Там-то и возились могильщики: опускали гроб в яму на грязных, растрепанных веревках.

Больше всего в этот день меня поразил экскаватор, готовивший могилы на краю кладбища. Вокруг экскаватора копошились несколько землекопов. Один из них, совсем юный, отдыхал, сидя на куче земли рядом со свежевырытой ямой. В небе как раз пролетал пассажирский самолет, очень низко, - аэродром был рядом, - ревом заглушая музыку, которую исполнял оркестр. Парень плюнул, словно плевком хотел сбить самолет, мешавший ему слушать музыку. Я не сразу понял, что произошло. А когда понял, у меня перехватило дыхание. Какое-то время мы просто смотрели друг другу в глаза. Потом парень поднялся с земли и подошел ко мне. Шум самолета стих. Смолкли звуки оркестра. Вокруг очень быстро стали сгущаться сумерки.

- Мне кажется, я тебя где-то видел, - сказал я.

- Естественно, - сказал парень. - Вы были профессором, я - студентом. Но я частенько пропускал ваши лекции.

- А что ты об этом думаешь? - кивнул я в сторону наших могил.

- Судя по всему, мы встряли. У нас проблемы.

- У меня к тебе один вопрос: как я выгляжу?

- Вы ничуть не изменились, как и прежде, похожи на Бурвиля. Даже, по- моему, сходство теперь почти абсолютное.

- У нас и фамилии почти одинаковые: Бурлай - Бурвиль. Странно.

Стало совсем темно. Налетел порыв ветра. Парень исчез, как будто ветер разметал его на молекулы.

После паузы Никон заговорил снова:

- Что было дальше, вы знаете. Я угодил в Промежуточные Земли. Информационное Поле планеты не досчитывается нескольких малозначащих файлов. Остальные там уже были. Я прошел мимо упаковки.

- С французом тебе грандиозно повезло, - подтвердил Винсент. - С ним у тебя оказалось не только физиономическое сходство. Без специальной настройки это считается невозможным.

- У меня тоже был двойник, - пояснил Гай, - Гай ди Риенцо. И - у Виней. Но, чтобы настроиться на нужный портал, Винсенту пришлось выпить яд, приготовленный по специальному рецепту. Тело его сожгли после смерти, по аналогии с останками Винсента Троя - алхимика, жившего в Средневековье.

- У того парня не было двойника, - напомнил Никон.

- Таким, как он, не требуется двойников. Но перенесенная накануне смерти болезнь разрушила его так, как если бы он был сожжен на костре заживо.

- На этот счет у нас есть теория.

- В чем, в чем, а в этом мы разобрались. И они заговорили по очереди.

- Лабиринт - место, куда после смерти попадают те, кто прожил стандартную жизнь.

- Жизнь клона.

- Стандарты восприятия внедряются в человека всю жизнь. Они формируют вокруг него клетку, из которой нет выхода.

- Когда наступает смерть, в этой клетке, как аквариумная рыбка в сачке, человек переносится в Лабиринт, и там стирается.

- В Лабиринт попадают и те, кто мог бы его избежать, но чья смерть наступила в результате некоторых заболеваний.

- Речь идет о твоем приятеле.

- Он умер не от простуды.

- Вы оба такие умные. Неужели нет выхода?

- Утратив целостность, он не может действовать самостоятельно. А нам нельзя «светить» Ветер.

- Северный, - поежился Гай.

- Мне кажется, проблема может быть решена с помощью «паутины», - сказал вдруг Никон. - У нас есть компьютеры. Продублируем Лабиринт в компьютерной игре. Подсоединим к игре посредника. Через Интернет. Виртуальное взаимодействие Полем не фиксируется.

- Проблема в достоверности «картинки», - выразил сомнение Гай. - Очень сложно воссоздать обстановку, правильно разместить предметы.

- Но если мы не используем этот шанс, проблемы будут нарастать в геометрической прогрессии, - поддержал Бурлая Винсент. - Кто знает, может быть, другой возможности не представится.

- А что? - загорелся вдруг Гай. - Хакерами мы еще не были. Смоделировать конвенционное прошлое посредника сможет Никон. Он только что оттуда. Истинное прошлое спроецирует в сновидение посредника

Глэдис. Останется зафиксировать стартовую ситуацию и подсоединить к ней посредника через Интернет.

- Четыре уровня восприятия.

- Считая Глэдис, нас четверо. По уровню на каждого.

- Могут возникнуть аномалии.

- Сейчас об этом нам лучше не задумываться.

16. РАЗРЫВ НЕПРЕРЫВНОСТИ

- Как сегодня, потеплее?

- Да. Ветер поднялся.

- Он и вчера был. И ночью. Что, сильно дует?

- Да так...

Ветра не было весь январь. Снег падал ровно, как по стеклянным трубкам. Так же ровно поднимался дым из трубы. Ветви деревьев ломались под тяжестью снега. Но чаще они просто гнулись - до тех пор, пока снег не соскальзывал вниз с характерным шарканьем, заканчивающимся глухим хлопком. Эти-то, похожие на тяжкие вздохи, звуки и нарушали только тишину дня. И еще стучал дятел. Да сойки пересвистывались. Дни слились в один бесконечный день. И все-таки ночью было еще тише. Деревья, похоже, стекленели от мороза, и снег с них больше не падал. И птицы спали.

Однажды луна превратилась в огромное глазное яблоко, без хрусталика и без зрачка, и тени деревьев, размытые и невесомые, лежали на снегу, и казалось, что их можно засыпать снегом, белым, как луна, словно это были и не тени вовсе, а синие вуали, разостланные под деревьями. Тогда я попытался крикнуть.

- Эй! - крикнул я. - Эй!

Но крик не улетел в никуда. Крик остался рядом, словно кричал я, стоя под стеклянным вакуумным колпаком. И сразу сделалось тоскливо. Стало жаль себя, такого маленького и беспомощного перед беспредельным могуществом тишины. «Но тишина добрая, - убеждал я себя. - А звезды крупные и яркие». И тут одна звезда, самая, пожалуй, яркая, сорвалась с места, и нить из серебра появилась на небе. А ветви деревьев засветились над моей головой хрустальным, зеленым светом. И я ощутил прилив радости, какой-то неземной, какой никогда еще не чувствовал. Казалось, волшебный ветер пронизывает меня насквозь, разбивает стеклянный колпак тишины над моей головой и выталкивает к звездам. Это был ветер, дувший откуда-то изнутри сквозь каждую клетку моего обнаженного тела. Я стоял на снегу почти голый, в трусах и валенках, и не чувствовал пятидесятиградусного мороза. С большим трудом заставил себя вернуться обратно в дом.

Но закончился январь. Наступил февраль. И, хотя небо было такое же чистое, как в январе, второго числа подул ветер.

Ветер появился незаметно. Луна еще светила по ночам, и были тени на снегу и призрачный свет, но той, вселенской, тишины больше не было. От нечаянных, казалось бы, шевелений воздуха снег падал с деревьев даже ночью, и лес наполнился тревожными шорохами.

А когда исчезла луна, когда закаты стали отличаться один от другого, благодаря тонким перистым облакам, которые отныне каждый вечер дежурили на горизонте, ветер обрел силу, и взялся за дело по-настоящему. Он освободил деревья от снега, все, до единого, и тогда посыпался снег февраля, очень влажный и липкий, и падал он почти непрерывно несколько дней подряд, с короткими передышками. Этот снег на ветвях уже не задерживался. А ветер спешил замести лыжню.

Пока я одевался, Упоров допил свой чай, натянул поверх свитера выцветшую штормовку и ушел на реку: заканчивать бурение льда для измерения глубин в створах последних трех поперечников. Я присел к столу. На сковороде желтело нечто мерзкое. Ковырнув это дело ложкой, пару раз, решил не рисковать. Уж лучше чай, кружки две, с хлебушком. Орлов тоже налил себе чай.

- Сегодня бледный, - сказал он, перелистывая страницу журнала, на обложке которого скалила зуба обнаженная фотомодель.

- Ничего, даж:е так хорошо, - сказал я.

- Да-да, хорошо, - согласился Сергей и наполнил кружку до краев. - Еще малек добавлю.

После чая я намотал на шею свой поэтически длинный шарф, надел куртку и шапку, перекинул через плечо сумку с бумагами и вышел наружу. Сергей уже справлял малую нужду справа от балка. Осталось последовать его примеру.

Лыжи занесло снегом, но я хорошо помнил, где оставил их вчера. Нашел без труда. Серега сообразил, что его лыжи где-то рядом, и двинулся в моем направлении. По пути задел валенком выглядывавший из-под снега мешок. В мешке что-то звякнуло, как если бы там находились камни. Но откуда здесь камни?

- Картошка, - сказал Сергей. - Можно будет похавать.

Я подошел и тоже боднул мешок ногой. Каменный перезвон повторился. Значит, это была не иллюзия.

- Картошка, - согласился я. - Можно будет поесть.

На этом неожиданности не кончились. Как только мы встали на лыжи, сразу обнаружили, что снег сегодня удивительный.

- Вот это да! - вскрикнул от удивления Сергей. - Ну и скольжение! Можно ставить мировые рекорды.

Довольно долго мы мчались молча, наслаждаясь невероятной легкостью движения, потом Орлов заявил:

- Хорошая вещь - акробатика на лыжах.

- Я тоже только что об этом подумал. Неплохо было бы научиться так переворачиваться.

- Точно.

- Можно конечно сломать себе шею.

- Риск почти такой же, как в обычной гимнастике.

- Фильм «Трое на снегу» помнишь?

- Ага...

Мы выехали к реке, и я повернул к нивелиру, а Серега - в сторону рейки, которую воткнул вчера в снег у восьмого репера.

- Поставь на седьмой, - крикнул я.

- Зачем?

- Проверим, не было ли подвижки. За ночь нивелир мог осесть. Но контрольные отсчеты совпадали со вчерашними.

- Все в порядке, - сказал я.

Сергей перебрался к следующему поперечнику и между нами возобновились диалоги, не требующие красноречия Цицерона.

- Три метра.

- Есть.

- Два метра.

- Есть.

- Два метра.

- Сколько?

- Два метра.

- Есть.

- Семьдесят. Лед!

- Семьдесят?

- Семьдесят!

- Есть.

За восьмым поперечником был девятый, десятый, одиннадцатый. И все это время шел снег, сначала мелкий, косой, а потом, когда мы стали снимать тринадцатый поперечник, снег посыпался крупными хлопьями, которые летели горизонтально, почти не касаясь земли. И стало совсем бело. А ветер уже колол щеки.

Четырнадцатый репер в объективе заслонила береза. Сергей воткнул рейку в снег, скинул куртку, взял в руки топор и побрел через реку, утопая по колено в снегу. Он выглядел маленькой фигуркой, выведенной углем на огромном листе ватмана. Взбираясь на мой берег, поскользнулся и упал на бок. Поднялся наполовину белым, наполовину черным, как паяц. Таким добрался до березы и начал рубить ее.

Ко мне подбежала Мотька. Она мела хвостом снег и протяжно скулила.

- Мотя, что такое? - погладил я собаку по голове. — Плохо тебе?

Мотька потерлась чудесной лисьей мордой о мое колено. Карие глаза ее блестели, уши стояли торчком. Вид был такой, словно еще немного и заговорит. Послышался треск.

- Место, Мотя!

Собака села на снег, настороженно оглядывая окрестности.

Береза падала медленно, гораздо медленнее снега, затем все быстрее и быстрее, наконец, стремительно ухнула, зарывшись ветвями в снег. Так и будет лежать теперь до весны. А когда пригреет солнце, лед тронется. Вода подхватит ее и понесет по реке. Изотрет, раскрошит острыми краями льдин. Расшвыряет обломками по берегам. Топляками упрячет на дно и занесет песком. А все потому, что проще срубить ее, березоньку, чем сменить постановку инструмента. Лишняя перестановка увеличивает погрешность измерений. Грех порубки берез считается неизбежным.

Заглянув в нивелир, я ничего не увидел - ничего, кроме темноты. Объектив полностью залепило снегом. Пришлось чистить его грифелем карандаша. Заниматься этим предстояло теперь на каждом поперечнике, потому что ветер дул прямо в лицо, и снег моментально набивался в кольцо объектива. А потом съемка стала вообще невозможной: река поворачивала направо, и росшие по берегам деревья заслоняли от взора все, что было за ее поворотом. Пришлось сменить постановку. Не рубить же просеки? Я встал на лыжи и перенес нивелир на другой берег. Давно приметил там подходящее место. Снег на небесах вдруг резко иссяк. И ветер стих. Сделалось абсолютно тихо.

- Снег перестал, - произнес я себе под нос, откидывая капюшон.

- Да, - откликнулся с другого берега Сергей. - Хорошо. Теперь мы могли разговаривать, не повышая голоса.

- Дай шестнадцатый, - попросил я. - Надо к нему «привязаться». Ленька, второй рабочий, как раз начинал расчищать лед для бурения лунок в створе последнего поперечника. Предпоследний, в надежде, видимо, что мы не заметим, он пропустил, и Сергей указал ему на это. Ленька недовольно забурчал.

В этот миг из-за леса, прямо за рекой, бесшумно поднялась к небу белая стена. Лес растворился в стене. Стена соединилась с небом вверху и со снегом - внизу, и беззвучно полетела к нам. Через мгновение мы очутились в пасти гигантского зверя, который заглатывал нас вместе с лесом. Это был ураган. Со стороны Сергея донесся тусклый, сумрачный звук, подобный далекому гудку пассажирского поезда.

- Идем! - крикнул я что есть силы. - Работы не будет!

Вряд ли он меня услышал. Налетел порыв ветра мощнее предыдущего. Над головой затрещали деревья. А мимо промелькнула едва различимая тень - это Ленька спасался бегством.

Лыжню быстро заметало, и это беспокоило больше всего, потому что вдоль лыжни зарубок не было.

Сергей очутился рядом: вылепился из пелены и заорал мне на ухо:

- Ты видел, как это началось!

- Да, видел!

- Здорово! Из леса ринулась белая стена!

- Лыжню заметает! Беги!

- А ты?

- Я следом! Беги! Сергей исчез.

Лыжня начинала терять непрерывность. «Через минуту от нее останутся короткие фрагменты, - подумал я. - Можно слегка заблудиться». Я шел почти наугад. Несколько раз сворачивал, узнавая некоторые деревья. А может быть, это были совсем другие деревья?

Когда я появился у сруба, Мизгирь оббивал топором намерзший на пороге лед, чтобы дверь закрывалась плотнее, и ее не распахивало ветром. Мы вошли в дом, сняли верхнюю одежду, развесили у печки. Мизгирь передал мне пергаментный свиток, перевязанный черно-серо-сине лентой:

- Людогор.

Он никогда не отличался словоохотливостью. Рука, ладонь и, особенно,

большой палец Мизгиря были в запекшейся, черной крови. Но раны

выглядели полностью зажившими. В трещинках розовела новая кожа. _ ?

- Ушел с Линно. В разведку.

- Мы уже слишком близко к их городу.

- Небольшая стоянка. Людей немного. Всех перебьют. Кроме одного - того, кто согласится стать проводником. Гор определит, врет он или говорит правду.

Мизгирь видел, что у меня неспокойно на душе.

- Жители Кали-Веги умеют переносить пытки. А Линно Нойси... после его дознаний вряд ли кто-нибудь выживет.

Я лег на нары. Думал о ветре. Воспоминания путались у меня в голове. Восстанавливая очередность событий, я открывал для себя наличие схемы, почти графической сетки, в которую укладывалось все в этом мире, некий ритуальный список, по которому что-то непременно должно было произойти, а что-то, наоборот, не могло осуществиться ни при каких обстоятельствах. При этом в глазах маячил образ лыжни, утратившей целостность, и знак вопроса на месте моего возвращения: куда я приду? - кем стану в следующий момент? И проплывший в пелене летящего навстречу снега ответ: Горгий Лан.

Сквозь сон донеслись голоса соплеменников, скрип снега под ногами, чей-то сдавленный стон До сих пор пленных не брали. Но остался один переход до города. На обратном пути пленные будут нести добычу.

17. ЛУНА

Не помню, кто придумал, лежа на спине, выпускать воздух из легких и плавно погружаться на дно, чтобы потом, совсем без воздуха, лежа на песке, смотреть на луну. Там было неглубоко, каждому из нас по грудь. Погружаться нужно было с открытыми глазами, чтобы ни на мгновение не терять из поля зрения луну. Поверхность воды, сомкнувшись над головой, удалялась до тех пор, пока спина не касалась мягкого, песчаного дна. Отсюда сквозь толщу воды надо было наблюдать за луной, пребывая на дне как можно дольше.

Это было настоящее колдовство - какой-то древний обряд, который по наитию воскресил кто-то из нас. Кто это был: лютнист, пианист, флейтист? Не помню. Знаю только, что это был не я. Вода была теплая и нежная, как ладонь любимой девушки, но древняя тайна воды добавляла к этой нежности смутный привкус тревоги, изрядно щекотавший нервы, будивший отголоски несвойственных человеку воспоминаний. Тот, кто первым понял это, предложил товарищам проверить его ощущения. Мне кажется, это был флейтист. Но я не уверен. Я просто не хотел отставать от друзей, и без лишних раздумий лег рядом с ними на спину. Зажал двумя пальцами ноздри и стал понемногу выпускать из легких воздух. Уже находясь под водой, спохватился, открыл глаза и увидел луну. Больше ничего не было видно, кроме луны. Вне луны была темнота. И еще серебристые пузырьки воздуха поднимались к поверхности воды, чтобы раствориться в луне и соединиться с воздухом ночи. Выше поверхности воды была ночь жизни, ниже - ночь смерти. И вместе с чувством удивления и восторга во мне рос страх. Этот страх начинал пронизывать меня насквозь. Поэтому, едва коснувшись спиной песка, я вынырнул на поверхность реки: оттолкнулся ногами от дна, пробил головою луну и вернулся в ночь жизни с ее мотыльками и воздухом. И сразу же сделалось стыдно, потому что я видел, с каким восторгом и радостью выскакивали на поверхность мои друзья. Они жадно хватали ртами воздух и хохотали от удовольствия.

- Вот здорово! - восклицали они. - А? Вот это да!

- Здорово, - смущенно поддакнул я.

Ни хрена себе, здорово! Еще немного, и я бы, пожалуй, уже не вернулся: меня затянуло бы в эту проклятую луну - я растворился бы в ней, как пузырек воздуха.

Наверняка так и случилось бы, если бы в первое погружение я выдохнул из себя весь воздух. Это был первый портал в моей жизни, но тогда я не знал об этом.

Теперь, когда пианиста нет в живых, и самолет, в котором я лечу на похороны, как обычно, прежде чем приземлиться в аэропорту, делает круг над рекой, я вижу внизу, в беловатой дымке, тонкую полоску пляжа, у которого происходили рассказанные события.

18. ЗАКОЛДОВАННЫЙ ЧАС

Греко-латинский письмовник II1-IV веков:

«Я узнал, что Лициний, твой искренний друг, умер и печалюсь тому, что ты опечален, много вспоминая о нем».

В аэропорту встречал Юрий Смольников. Зашли в бар, где выпили грамм по сто коньяка, и он рассказал мне подробности смерти пианиста. Выяснилось, что Виталик умер отнюдь не внезапно, а в результате длительного заболевания костей, которое врачи не смогли определить даже после вскрытия. Один из вероятных диагнозов - костный туберкулез - поставил дальний родственник пианиста, профессор медицины. Но, по мнению Юры, источником заболевания было химическое оружие. После окончания института пианиста призвали в армию. Он служил в химвойсках. Во время учений ветер изменил направление, и его взвод накрыло облаком газа. Противогаз был исправен, но какая-то фракция зацепила легкие. Повалялся в госпитале. Дал подписку о неразглашении. И досрочно ушел на дембель.

- Представляешь? - продолжал свой рассказ Юрий Смольников. - Две могилы. Около одной - толпа народа. Ваши: ректор, декан, профессура. Но у них тишина, а у нас гремит духовой оркестр. Но я не о том хотел сказать. За неделю до смерти состояние Виталик резко улучшилось. Может быть, так всегда бывает? Врачи выписали его домой. Через пару дней мы отмечали его инвалидность. Пили вино, типа «Ляны» - с запахом клубники. Я сочинил как раз новую песню: «Театр одного зрителя». Спел, и разговор переключился на музыку. Виталик вдруг говорит, если бы мы жили в Сан-Франциско, на свои похороны я заказал бы: I DON'T WANT ТО BE A SOLDIER - Леннона. Я - не Равель, Леннон - не Мусоргский, но когда Виталик умер, мы с одним парнем - из училища - сделали оркестровое переложение этой песни. С духовиками договорился. Приняли для храбрости. Но кто знал, что рядом устроят митинг, как на маевке у большевиков? Пришлось дать отбой.

В рассказе Смольникова меня заинтересовала одна деталь: одновременно с пианистом хоронили профессора нашего института. Я хорошо запомнил его. Это был глубокий старик. В штат его взяли, чтобы доукомплектовать Ученый Совет. Ввели даже дополнительный предмет: «Эволюция Вселенной». Но на лекциях старик в основном толковал об экзотических календарях и разных летоисчислениях, о нити времен, которая рвется, о том, в каких пределах дрейфует «год господень», о «черных пятнах» истории, символами которых служат сожженная бумага и пятна запекшейся крови. За правильные ответы награждал конфетами: ком)' - карамель, кому - с шоколадной начинкой. Единственный вопрос, который он задал мне на экзамене, был следующий:

- У Вас есть невеста?

- Нет, - сказал я.

Профессор поставил в зачетке: «Отлично!» - с восклицательным знаком. Поговаривали, что профессор увлекался астрологией, и у себя дома оборудовал лабораторию, как у какого-нибудь средневекового алхимика.

У могил мы стояли недолго. Это были две кучи земли, прикрытые беспорядочно сваленными траурными венками. Помолчали немного и двинулись обратно к автобусной остановке.

- Интересная деталь, - вспомнил Смольников. - Тело из морга мы забирали вдвоем с одним парнем. Это Люля, друг Виталика с детского сада. Ожидалось, что приедет человек пять, но... пришли только мы двое. Дело было утром. Морг еще не открыли. Пришлось подождать. Потом дверь отворилась, и Люля испугался. Его начало трясти. Он страшно побледнел. Я подумал, что он сейчас в обморок упадет. В общем, в морг я вошел один. Внес гроб, поставил на пол у стола, на котором лежал Виталик, и думаю, как быть. В одиночку ведь не уложить. Виталик выглядел как живой. Как будто уснул. В армии я видел мертвого полковника - пришлось стоять как-то в карауле у гроба. Тот был действительно мертвый, желтовато-серого цвета. А, глядя на Виталика, невозможно было поверить, что он умер. Приподняв его за шею, я просунул правую руку под спину, так, чтобы на нее приходился весь вес. В это время в морге была одна служащая, старушка. Она поддерживала ноги. Странно что? Я почти не почувствовал веса. Без особого напряжения уложил тело в гроб. Накрыл гроб крышкой. Люля к тому времени пришел в себя и помог мне донести гроб до автобуса. Теперь начинается самое интересное. В подъезде гроб поднимали по лестнице четыре человека. Я тоже нес гроб, но он стал тяжелее, чем в морге. Я это абсолютно явно чувствовал. А на кладбище в несении гроба к могиле принимали участие шесть человек. И мне отдавило плечо, как будто весу в нем стало килограмм сто пятьдесят, даже больше.

- Ты хочешь сказать, что после морга вес тела с каждым часом увеличивался?

-Да.

- И вот еще что. Когда гроб опускали в могилу, над кладбищем пролетал пассажирский самолет. Тень самолета на земле была невелика, размером с детскую песочницу. Но сделалось так темно, как будто крылья самолета накрыли все кладбище. Налетел порыв ветра. Только что было сухо и жарко, и вдруг стало холодно, как поздней осенью...

- Когда это было, по времени, ты не заметил?

- Во второй половине дня. Где-то в начале пятого...

- На одной из лекций тот профессор, которого похоронили рядом с Виталиком, рассказывал нам о «заколдованном» часе. Это где-то четыре часа пополудни. Сумерки.

- До сумерек было еще далеко. Солнце только начинало склоняться к горизонту.

- «Заколдованный час» - это единичное время. В начале зимы или поздней осенью. Ты сказал, стало холодно, как поздней осенью. В это, конечно, трудно поверить, но, может быть, на мгновение вы сместились во времени в сторону зимы, и настал тот самый «заколдованный час»?

- Что это объясняет?

- Мы с тобой материалисты, и не верим в подобные россказни, но я где-то читал, что смерть не для всех одинакова. Вспомни слова из Евангелие: каждому будет дано по вере его. У Булгакова Воланд, к примеру, говорит голове Берлиоза: «Вы всегда были проповедником той теории, что после отрезания головы жизнь человека прекращается, и он уходит в небытие. Пусть так и произойдет. Вы уйдете в небытие, а я выпью из чаши, в которую превращу ваш череп, за жизнь вечную». Так примерно.

19. КОМПЬЮТЕР И СМЕРТЬ

Нам не по пути, я знаю. Каков бы ни был мой путь, твой путь другой. Именно потому, что сейчас путь общий, никто никуда не идет. Общий путь — это отсутствие пути. Это топтание на месте. Пустыня. Ночь. Но если столкнулись почему-то лоб в лоб, не отталкивай невидимых рук. Какое-то время мы можем пройти вдвоем. Главное, сделать первые несколько шагов и понять, что движением мы до сих пор называли полную неподвижность, а неподвижностью — то, чего просто боялись.

Гостиная в доме пианиста. Поздний вечер. Ничего не происходит. Если и происходит что-то, то только не здесь. В соседнем доме, например: хватает кто-то графин со стола и бьет кого-то по голове. Или выносит из квартиры чемодан барахла, не заперев при этом дверь. Потому что он вор. Мало ли что может произойти? Здесь, сейчас, ничего такого не происходит. Я включил компьютер вошел в Интернет, чтобы получить свою почту, и на мониторе, похоже, высвечивается компьютерный «глюк». Это надпись: «Внимание! Приготовься! Постарайся быть очень внимательным. Ты в игре!» Надпись исчезает и появляются четыре портрета:

1. Воин в синих доспехах. Вид со спины.

2. Лютнист. Вид спереди. В средневековом облачении. Смотрит вправо.

3. Флейтист. Вид спереди. В одежде монаха. Смотрит влево.

4. Пианист. Сидит на стуле. Смотрит прямо перед собой.

Щелкаю «мышью» по изображению пианиста. На экране появляется гибрид вокзала и ресторана: огромный зал в череде таких же залов. Одна стена

глухая, другая - сплошное стекло, но мутное, сквозь которое ничего не видно. У глухой стены бесконечно долгая стойка бара. В зале множество столиков, вокзальные кресла. Между столиками движутся официанты с подносами. Впечатление такое, словно сидящие за столиками люди ждут, что вот-вот объявят посадку. Но багажа ни у кого нет.

Голова пианиста поворачивается в сторону стойки бара. Стрелкой «мыши» направляю его к бару, там делаю заказ: щелкаю по неразборчивой надписи в меню. Бармен подает пианисту красную коробку, перевязанную желтой лентой. Вернувшись за свой столик, пианист развязывает бант, снимает крышку. В коробке плитка шоколада, разделенная на два треугольника. Впервые в жизни вижу шоколад в коробке. Пианист ломает перемычку между треугольниками. Один треугольник кладет обратно в коробку, другой начинает жевать. Откусывает понемногу, но не проглатывает, позволяя шоколаду полностью растворяться во рту. Лица окружающих различить трудно. Но, похоже, здесь никому ни до кого нет дела.

Включается сирена. Вой сирены является сигналом для присутствующих. Они оставляют свои места, и направиться к выходу. Паники нет. Пианист в растерянности поднимается из-за стола. Шоколад он по-прежнему держит в руке. И что странно, шоколад не тает в пальцах. Мимо спешит человек в черном костюме. Он останавливается и, покачиваясь из стороны в сторону, внимательно смотрит на пианиста, затем ровной походкой направляется вслед за другими. В зале уже никого нет.

Снаружи парк. Деревьев не видно, если не считать посаженные кверху корнями шелковицы, которые кое-где виднеются над зарослями кустарника. Местами кусты подрезаны, словно этим занялись недавно и бросили. Следуя по посыпанным песком дорожкам, люди удаляются в направлении возвышающихся вдали, над кустами ворот парка.

20. В СТЕПИ

О прототипе известно только, что он есть. Каков он, как выглядит, не знает никто. Хотя известно, что он не в прошлом, желание знать толкает на поиски воплощений, приводит к фальсификации. Так желаемое выдается за действительное.

Еврипид (ок. 480 до н. э. - 406 до н. э.) Из трагедии «Ипполит»: «Если бы мне укрыться в кручах скалистых, Если бы мне со стаей птиц оперенных Легкою птицей взвиться по воле бога!».

Одежда монаха была серой от набившейся в складки пыли. Флейтист поднял с земли меч, осмотрел руническую надпись у основания клинка. Такое же оружие он видел у девушки. Внезапно силы покинули его, по телу пробежал озноб, к горлу подступила тошнота. Выронив меч из рук, флейтист стал медленно опускаться на колени.

Падающий меч не коснулся травы. Тонкие, сильные пальцы сомкнулись на его рукояти, и в воздухе над упавшим на колени флейтистом заклубился синеватый дым. Дым быстро уплотнялся, стягиваясь в стеклянную оболочку, которая, вспыхнув фиолетовым светом, помутнела и сделалась живой человеческой плотью.

- Помоги мне снять с него одежду, - сказала девушка. - Скорее.

Ветер усиливался, из дымных туч сыпаться мелкий снег. В отличие от флейтиста, на котором была грубая одежда из плотной ткани, девушка оставалась полностью обнаженной. Флейтист на корточках переместился к монаху, приподнял его за ноги. Вскоре с облачением девушки было покончено.

- Надо торопиться. Держи. И будь с этим поаккуратнее.

Видимо, она достала его из холщевой сумки монаха. Скрученный в трубку пергаментный свиток был перевязан черно-серо-синей лентой.

- Шёрнер мог бы перенестись сюда, пользуясь мертвым двойником, но без свитка он не переместит своих людей. Мы должны добраться до гор прежде, чем они нас настигнут. Ты уже можешь идти?

- Да. Я чувствую себя превосходно.

- Не удивительно. Мы прошли портал. И сделали это так, как, похоже, никто до нас не делал.

Перед глазами флейтиста бегущей строкой проплыли буквы имени: Асуэло Комии.

- Асуэло Комин? - в растерянности произнес флейтист.

- Рада, что ты, наконец, назвал себя, Асуэло. Вероника деи Катанеи.

21. ВОДКА

Из энциклопедического словаря:

«Водка, спиртной напиток, смесь очищенного этилового спирта (40-56 объемных %) с водой, обработанная активным углем».

Аристотель (384-322 до н. э.) Из письма Александру Македонскому: «Впрочем, делай, что считаешь правильным, не презирая полезных мнений».

В коробке на столе осталась вторая половинка шоколада. Почему-то я решил, что шоколад нам очень скоро понадобится., и, хотя покидавшие парк люди бежали дальше, уже по улицам незнакомого города, хотя на лицах некоторых из них читался страх, я вернул пианиста обратно к вокзалу- ресторану. Чтобы срезать угол, он по собственному почину нырнул в кусты. Кусты росли не густо, под ними действительно можно было передвигаться, но труднее было держать направление. Бег под кустами подозрительно затягивался, и я уже начинал жалеть, что решил вернуться, когда пианист наткнулся на невысокую стену из красного кирпича, перемахнув через которую, он очутился в начале тупиковой улицы с домами, больше похожими на сараи, чем на жилье человека. Впереди, над домами, все такое же далекое, маячило покинутое нами здание вокзала-ресторана.

По улице бежал человек. Услышав шум, сопровождавший прыжок через стену, человек обернулся и припустил еще быстрее, как если бы опасался преследования. Другого пути не было, и пианист побежал вслед за ним. Вскоре улица уперлась в покосившийся, дощатый забор. Человек резко обернулся.

- Чего тебе? - прохрипел он, тяжело переводя дух. Грязная кепка затеняла половину лица.

- Ничего, - удивленно сказал пианист.

- Так уж и ничего?

- Абсолютно.

- Почему же ты за мной бежал?

- Я не за тобой бежал.

- А за кем же ты бежал?

- Ни за кем я не бежал. Просто мне нужно вон туда.

Пианист указал рукой на все такое же далекое здание вокзала-ресторана. «Может быть, это улица такая? - подумал я. - Сколько б ты по ней ни бежал, ни к чему не приблизишься».

- А не врешь? - недоверчиво прищурился незнакомец.

- Нет, - сказал пианист.

Из-за пазухи появилась бутылка водки. В другой руке человека, как по волшебству, возник граненый стакан. Он сорвал зубами алюминиевую пробку и налил в стакан немного водки:

- Выпьешь?

Пианист с сомнением посмотрел на стакан:

- Можно.

- Ага! - злорадно оскалился незнакомец. - А говорил, не за мной бежал!

- Пошел ты!..

Пианист резко развернулся и зашагал в обратном направлении:

- Стой! Ты куда? - раздался голос.

Пианист обернулся. У забора стояли трое. Откуда взялись еще двое, понять было невозможно. Человек махнул бутылкой в сторону забора:

- Лезь через забор, здесь близко. И что удивительно, за забором он обнаружил хорошо утоптанную тропинку, которая очень быстро привела его к зданию вокзала-ресторана. Но что это?! На столике ничего не было. Кто мог забрать оставленный здесь шоколад? Может быть, это сделали люди с той улицы, на которой он только что побывал? Столько времени потеряно даром!

22. НА ТОМ ЖЕ МЕСТЕ, В ТОТ ЖЕ ЧАС

Киоск энергично выгорал изнутри. Из окон вырывались клубы черного дыма и красные языки пламени. Ветра не было, и дым, поднимаясь кверху, покрывал черной копотью ветви старой акации. От киоска к деревянному балкону жилого двухэтажного дома тянулся электрический провод, на котором вспыхнула изоляция. До балкона было метра четыре. Высыпавшие из подъезда жильцы указывали на огонь пальцами, и что-то говорили появившейся на балконе женщине. На голове у женщины тюрбаном было намотано полотенце. Она только отмахнулась и равнодушно посмотрела на огонь. Внизу засмеялись. Тушить пламя, похоже, никто не собирался. Всем было интересно, сгорит или не сгорит киоск до приезда пожарных.

- Кажется, провода горят, - сказал Юра. - Спишут на короткое замыкание.

- Второй пожар за последние три дня, - сказал Виктор.

- Так ты придешь?

- Вряд ли.

- Почему?

- Я бы пришел, если бы не презентация.

- Подходи ко второму отделению.

- За двумя зайцами погонишься - ни одного не поймаешь.

- Я тебя все равно впишу. На входе назовешь фамилию, и тебя пропустят.

- Фамилию я назову, но в другой раз.

23. КОНЕЦ СВЕТА

Останавливаются камертоны всех башен, в том числе и Биг-Бен, и кремлевский. И песочные часы голов наших переворачивает уверенность: спешить больше некуда.

И зеркала не могут теперь заменить глаза. И зубы - у каждого свои. И пучок стрел податливее на излом, чем одна стрела. И карты теряют смысл, как не имели его никогда — от сотворения карт.

Итак, круг замкнулся - на твоей шее - петлей или нитью, на которой болтается крест. И ты отвешиваешь поклон путнику, идущему мимо, не замечая, что этот идущий — ты сам.

Справа от дороги возвышается стена четырехэтажного дома. Слева виднеется поросший травой склон, круто спускающийся в долину. Внизу, в долине, краснеют черепичные крыши домов. Оттуда к небу поднимается дым. «Что это за дым? - думаю я. - Может быть, в домах затопили камины?». И тут впереди, метрах в двадцати от бегущего в толпе пианиста, люди исчезают, словно часть толпы отрезало невидимым огромным ножом. Земля ушла у них из-под ног. Сверху обрушились стены дома. «Вот тебе и объяснение необходимости вернуться за шоколадом, - подумал я. - Вполне вероятно, окажись пианист в потоке людей на улице минутой раньше, был бы сейчас в числе погибших».

Люди в страхе бегут в обратном направлении. Пианист прижимается к стене, протискивается вперед, чтобы свернуть в переулок, миновав который, оказывается на улице, столь же запруженной людьми и автомобилями. На противоположной стороне улицы падает пятиэтажный дом. Слышны крики ужаса. «Не землетрясение ли это? - думаю я. - Но где толчки? Или война, а? Тогда почему ничего не взрывается? И на извержение не похоже. Никаких объяснений! Здания проваливаются под землю сами собой, как будто их кто- то за нитки дергает».

Пианист бежит теперь в основном переулками, хотя все почему-то предпочитают главные улицы. Выбраться из города можно, если придерживаться одного какого-то направления, ориентируясь, к примеру, по облакам, плывущим по небу.

Вскоре впереди начинает маячить оперный театр. То есть это я думаю, что он оперный, потому что издали он очень похож на оперный театр города Одессы. В соответствие с избранной тактикой, вскоре пианист вбегает в вестибюль театра. Впереди, над входом в зрительный зал начинает сыпаться штукатурка, и он сворачивает направо. По стенам змеятся трещины. Над головой звенит на прощанье подвесками большая хрустальная люстра. Пианист вбегает в следующую комнату. Следом вылетает облако пыли. Дверь налево открыта. Там тоже что-то рушится. Впечатление такое, словно падает гора красных кафельных плиток.

Но что это?! В просторном зале за черными, треугольными! столиками в черных креслах сидят холеные, пожилые люди в черных костюмах. Выглядят они так, словно собрались на корпоративную вечеринку. Три лакея в белом разливают вино. При появлении пианиста все замирают на своих местах. Он замечает впереди еще три двери. Лавируя между столиками, идет через зал. Пробует открыть одну из них. Дверь не поддается. Дергает ручку соседней. С тем же результатом. Третья дверь тоже заперта. На каждой двери имеется глазок, как на тюремной камере, и пианист заглядывает в один из них.

Тускло освещенная комната. Широкая кровать. На кровати тип в черном костюме. Перед ним три женщины в вечерних туалетах. Женщины раздеваются. Одна из них, уже совсем голая, начинает раздевать его. Она

пьяно хохочет, когда мужчина привлекает ее к себе одной рукой, другой обхватывает грудь.

Пианиста рывком отдергивают от двери. Это сделали два молодчика в черных свитерах. На руках у них черные перчатки. Разворачивают лицом к залу.

- Ну и свинство! - говорит пианист, с презрением оглядывая присутствующих. - Вот дерьмо.

Подчиняясь невидимому приказу, охранники начинают срывать с него одежду. «Могут ведь, и пришить, гады, - думаю я. - Любопытно. Не станут же они использовать его с той же целью, с какой используют женщин? Не должны. Так и есть, не годится...» Один из присутствующих делает знак рукой. Узнаю в нем человека в черном костюме, которого мы видели в самом начале.

Одежда осталась лежать на полу. Голым, продолжая держать с двух сторон, охранники выводят пианиста из зала. Дверь за ними захлопывается, и экран погружается во тьму. Слышно, как гремят ботинки охранников по каменным плитам.

24. СЛОМАННЫЙ МЕЧ

Надпись на бронзовом зеркале. (Тоскана. Италия. Датировано VII-Vвеком до P. X.) На оборотной стороне зеркала изображение: женщина в одежде, обнаженная девушка, обнаженный юноша, крылатая богиня с молотком в правой руке и большим гвоздем в левой, направленным на ее крыло. Надпись на этрусском языке. Перевод гласит:

«Теперь, надежда вчерашняя. Давит воздухом все немилосерднее. Аура приносит себя в жертву».

Гриневич Г. С. «Праславянская письменность. Результаты дешифровки».

Горгий Лан не знал, что лицо Линно Нойси способно выражать страх.

- Гор?

Линно кивнул в сторону стола. На столе лежал Людогор. Он был смертельно бледен, но глаза смотрели спокойно и ясно, как всегда.

- Ее нельзя убивать, - сказал Волшебник. - Возьмешь себе. Можешь убить через год.

Женщина лежала на полу, как тюфяк. Скрещенные на затылке руки были привязаны к шее. Значит, нес ее Линно.

- У нее был портальный меч. Сломай его. Она не сможет уйти. Выступайте ночью. То, что она была в стойбище, означает отсутствие дозоров на подступах. После боя возьмите женщин, и только то, что сможете нести сами. Ларе и его люди в трех днях пути. Преследование начнут сразу. Но у Ларса нет глаз. Она была их глазами. Ты знаешь, что делать. - Помолчал

немного, добавил. - Не казни себя, Линно. Мой земной путь должен был окончиться здесь, в этой хижине. Я знал обо всем заранее. С вами останется Лан.

Синие глаза Линно сверкнули. Он провел огромной ладонью по непослушным, черным волосам. Можно было не сомневаться, народ Кали- Веги запомнит предстоящий день навсегда.

Принесли портальный меч женщины. Лан сломал его над головой Гора. Сердце волшебника остановилось.

- До встречи на Островах, отец, - сказал Лан.

- До встречи на Островах, - повторили все, кто был в доме. Все, кроме женщины.

Этрусская монета. На монете изображена увесистая дубина, которая вписана в надпись. Перевод текста: «Глубокий смысл в той ярости живет».

Праславянская письменность.

25. РИТУАЛЬНЫЙ СПИСОК

Сквозь дрему до слуха долетел какой-то разговор. Я прислушался. Говорили о картошке. Хлопали дверью. Искали ножи. Чистили. Потом поставили картошку на огонь.

Ленька нагрел ведро воды, вымыл голову. Остатками горячей воды воспользовался Сергей. Он мылся полностью. Голым стоял в тазу и с шумом поливал себя водой.

Я оделся и ушел на реку. Нужно было зарисовать конфигурацию русла реки, которую мы промеряли на прошлой неделе, и составить словесную характеристику прилегающей местности. По небу стремительно летел коктейль из туч и мелких тучек, похожих на разноцветные птичьи перья. А когда я возвращался обратно, все эти «перья» сдуло. Небо очистилось. Солнце садилось, нижним краем касаясь верхушек сосен, огромное, красное, и лес чернел, резко контрастируя с розовым, искристым снегом, по которому струились мягкие, голубые тени. Ветер по-прежнему дул очень сильно: бил в лицо. Глаза слезились. Мороз пробирал до костей.

Вовка - инженер-геолог, отправившийся утром на Катухту - ввалился в дом в тот момент, когда закопченный котелок с картошкой перекочевал от печки на стол. Было очень вкусно. И почти не сластило., как ни странно. Потому, видимо, что картошку чистили и варили, не размораживая. После еды, как после водки, у всех развязались языки. Лежа на нарах, спорили: о писателях и художниках, о религии, о жизни в частности и жизни вообще.

Было около часа ночи, когда все, кроме меня, уснули. Дрова догорали, тихо потрескивая, в печи. Я вышел на мороз. В небе сияли звезды, такие же яркие, как в январе. Но луны не было. Дул ветер, по-прежнему сильный и ровный. Трещали деревья.

- Эй! - крикнул я. - Э-э-эй!.. И крик не прилип ко мне, как когда было тихо, а улетел во тьму, подхваченный ветром.

Было около часа ночи. Я лежал, вспоминая очередность событий, и убеждался, что все происходит строго в соответствии с некой заранее составленной схемой, почти графической сеткой, по которой что-то непременно осуществляется в этом мире, а что-то, наоборот, не может произойти ни при каких обстоятельствах.

26. ВИНСЕНТ ТРОЙ

- Почему мы должны уйти? - спросил у старого Проводника Винсент Трой.

- Потому что сегодня погибнет Северное Крыло. Потому что Глэдис либо тоже погибнет, либо станет смотреть на вещи другими глазами. Нас больше некому защитить, мой мальчик. Мир меняется. Но мы не должны меняться. В этом предназначение Проводника.

- Ты говорил, что воины Северного Крыла непобедимы.

- Это так. Но... дань крови они берут без доспехов. Таков Обычай. Глэдис устроила ловушку, из которой нет выхода. Король Ларе призвал северян. Пришли воины с Востока и Запада. Даже южане пожаловали. Некоторые из них впервые увидят, как выглядит смерть на снегу.

- Ты говорил, что я увижу Северного Волшебника, как когда-то его увидел ты. Ты говорил, что в этом моя судьба. У меня больше нет судьбы?

- Моей судьбой было знать, твоей будет - помнить. Я расскажу тебе все, что знаю. Для этого мы должны покинуть родные места, уйти туда, где нас никто не знает. Так поступил когда-то Проводник Запада, так поступили Проводники Востока и Юга. Настал наш черед.

Грозный (Hrozny) Берджих (1879 — 1952), чешский хеттолог (расшифровал хеттевкие клинописные надписи). Надпись на печати из «города мертвых». («Город мертвых», в 650 километрах от Хараппы, на северо-западе Индии). На печати изображен четырехликий бог-бык. Бог сидит на троне. У подножия трона - две оглядывающиеся антилопы, по сторонам от трона в два ряда звери: носорог, буйвол и слон движутся влево, а тигр прыгает вправо, в сторону бога-быка. Перевод гласит (надпись озвучена на праславянском языке):

«Схватка будет тяжелой, достойная зрелища борьба».

27. СЕВЕРНОЕ КРЫЛО

Черные волосы и синие глаза Лана были такими же, как у любого воина Северного Крыла, как у Гора, смертельно раненого ею, благодаря невидимости портального меча, такими же, но другими. Это было за гранью предвидения: спокойствие и грусть во взгляде Лана. Горгий Лан смотрел прямо в ее глаза, а ей казалось, что она парит над бездной, разверзшейся вдруг под ногами, и вот-вот сорвется в страшный, бесконечный полет.

- Ты прекрасно все рассчитала, красавица. В твоих действиях нет ни одной ошибки. Но. Мы - последние. Нам предстоит нарушить Обычай.

Сердце Глэдис остановилось - от тихого голоса, который она слышала только раз, когда Горгий произнес непонятные ей слова: «До встречи на Островах, отец». Уже тогда, лежа на полу, она поняла, что за удачной расстановкой событий пряталась какая-то ловушка. Теперь голос Лана был другим. Впервые в жизни ей сделалось страшно.

- Северное Крыло в доспехах, женщина. Уже идет бой. Ни слова вы не напишете о нем в своих книгах.

Глэдис понимала, что теряет сейчас что-то важное, без чего дальнейшая жизнь не имеет смысла.

- И еще. Жизнь твоего короля нам ни к чему. Эту жизнь я дарю тебе. Как и твою собственную.

Это означало только одно: их обвинят в гибели армии - ее и Ларса. Но не это было важно сейчас.

- Северное Крыло распущено, - ответил Лан ее мыслям. - Мы уходим. Помолчал немного. Добавил:

- Когда-нибудь в одном из странствующих, возможно, узнаешь меня. Конечно, я сменю имя. Скажем, на... Хм. Ты знаешь, как мы меняем свои имена? Хотя нет, не хочу ассоциаций со словами «село» или «лот». Мы вполне серьезно относимся к некоторым словам. Даже выносим их на печати. Возможно, к тебе попадет когда-нибудь и такая печать.

Горгий Лан поднес к ее глазам руку, в которой держал портальный меч, целый и невредимый. На серебряном лезвии меча плясало синее и розовое свечение.

«Так струятся закатные тени на снегу», - с невыносимой болью подумала Глэдис. Впервые в жизни ей захотелось плакать.

- Сломанный меч - последняя иллюзия отца. Портальный меч Запада твой, женщина. Навеки. Прощай.

- Я не видела твои доспехи. Как я узнаю тебя?

- Это не единственный вопрос, который будет мучить тебя всю жизнь.

Глава третья

МЕЖ ДВУХ ЗЕРКАЛ

Неведомое — вот что наполняет нас жизнью, направляет применение сил.

28. ИГРЫ СО СНЕГОМ

Дерево было тоньше столба и стаяло дальше. Снежок пролетел мимо и, угодив в куст, рассыпался. «Надо попасть! Во что бы то ни стало! - загорелся ты. - Именно сейчас, с этой вот попытки!» И боязнь подкатила тотчас: «А что, если не попаду? Что тогда, а?» Тенью в крылатом плаще проскользнула мимо. И сомнения зашелестели вслед. Стаей летучих мышей возникли из темноты и прошуршали мимо. Срочно отделаться от них - вот что было необходимо. Поэтому ты, не мешкая, бросил снежок... и... надо ж такому случиться! - попал. Как и на столбе, на облепленной снегом наветренной стороне дерева появилась черная отметина.

«Что-то здесь не так», - подумал ты. На дереве только отметина, а не дыра, но именно оттуда вдруг подул ветер. До слуха донеслись голоса.

- Вот и славненько, право, славненько, - ворковал один, хрипловатый, бархатный голос. - Знак добрый, спору нет. И быть, как говорится, не может по столь разлюбезному поводу. И все же сомненьице имеется. Так, пустячишко никчемнейший. Да только и упомянуть не грех. Чтоб совесть обчистить. Ты уж прости меня, старика. Оно ведь как получается? На случайность уж больно смахивает. А случайность, как ни верти, случайность и есть. Невелик спрос со случайности-то никчемнейшей. Мал. Да не золотник. И не дорог нисколечки. Ни-ни! Упаси., Боже! Не подначиваю я тебя, не подумай. Есть, туды-ея-растуды, вероятность некоторая. Смекаешь?

- Не слушай ты его, гада! - взорвался резкий, срывающийся на интонациях, голос. - Он же издевается над тобой, скотина! Ему там радость - где плачут, и там горе - где смеются...

- Смотря, над чем смеются, и по какому поводу плачут,

- Во! Видишь? Змея! Это же чудо, что ты попал, понимаешь? Чудо! Бросишь еще раз. Потом еще, и еще. Попадешь, не попадешь - все равно будешь бросать и бросать.

Между ними, похоже, завязалась борьба. То есть кто-то кого-то решил убедить физически. Слух улавливал только треск и шипение, как будто в схватке участвовали не люди, а гремучие змеи. И тут вкрадчивый голос показал свое истинное лицо. Именно лицо, потому что из темноты, наливаясь яркостью раздуваемых в тигле алхимика углей, стал проступать безгубый, пускающий серебристые слюни рот, огромный, пористый нос цвета клюквы на первом снегу, глаза саблезубого тигра, желтые, будто из стекла, как в

музее, но, - вот парадокс! - живые! - под густыми космами иссиня черных бровей. В общем, если бы ты увидел все это на улице, хорошенько бы призадумался прежде, чем зайти в подъезд. Но ты уже поднимался по лестнице, когда лицо возникло в воздухе над головой.

- Жди-и-и! - яростно прохрипело лицо. - Как же! Сбудется! Ветра он испугался! Да если хочешь знать, это и не ветер вовсе. Э-э, да что с тобой разговаривать!

Видение исчезло. Стало совсем темно. Остро пахло сырой известкой и апельсинами.

Отворив дверь квартиры, ты увидел полоску света, проникающего в коридор через приоткрытую дверь гостиной, где в глубоком кресле у окна сидела девушка. На коленях у нее лежала книга.

- Интересные вещи здесь пишут, - сказала она. - Вот, послушай...

- Не интересные, - прервал ее ты.

- Ты знал это? И молчал?

Свет в комнате померк. Затем стало еще светлее: от светящейся головы, появившейся вдруг в воздухе, под потолком.

- А-а, свели все-таки? Концы с концами, - произнесла голова.

И исчезла. Однако чувствовалось, что в любое мгновение она может возникнуть вновь.

- Это еще кто? - спросила девушка.

- А я знаю?

Девушка зевнула, прикрыв ладонью рот.

- Я бы ушла, но эта рожа... наверняка караулит где-нибудь в подъезде.

- Ладно, делай, - послышался голос второго спорщика. - Потом пеняй на себя.

- Он еще сомневается! - радостно загромыхал краснолицый. - Прочь сомнения и промедление! Прочь этот конденсат мнительности и нерешительности!

- Терпеть не могу ничего искусственного: от париков до сердца и почек!

- И не терпи! Камня на камне не оставь! От моей искусственности. Чтоб на естественность-то и выйти, а? Из тупичка-то, в котором ох как осточертело вертеться!

- Эй! - не вытерпел ты. - Может, объяснимся, наконец? Сколько можно?

- Можно, - не то спросила, не то согласилась голова, появляясь снова.

На сей раз она вместила в себя всю комнату, вместе с мебелью и людьми. Вы с девушкой оказались внутри головы, и границы лица видели с изнанки, что было особенно дико, потому что мгновениями казалось, что голова подчиняет себе ваши мимику: вам тоже хотелось гримасничать, повторяя ее кривляния.

- Даже нужно, - произнесла голова, и ты почувствовал, что губы твои вытягиваются в ухмылку, прямо скажем, наимерзопакостнейшую. - Видел ты его? Нет? А она видела. И он ее видел. Другую. Такую же, но другую. В стародавние времена. Сон отключил тебя, как говорится, на старте. Ты уснул, ожидая - помнишь? Это главное: ожиданье.

- Хватит, - сказала девушка. - Я так больше не могу. У вас свои игры, у меня - свои.

Ты не мог ее разглядеть. Только услышал голос. Разговаривая, голова растворяла вас в себе. Теперь вы были мыслями в голове, и только.

- Ладно, - нехотя согласилась голова. - Исчезаю. Но мы еще встретимся, обещаю.

Девушка спала, сидя в кресле у окна. Ты взял у нее из рук книгу. Закрыл глаза. И снова увидел книгу перед собой. Ты еще раз закрыл глаза: если это был сон, во сне, но книга никуда не исчезла. Ты ущипнул себя за мочку уха, почувствовал боль. Ничего не изменилось. Разве можно открыть глаза, если эти глаза открыты? Разве можно очнуться от окружающей реальности? Можно отложить книгу в сторону, скажет кто-то, и будет прав. Но. В отдельных случаях это означает смерть.

Хосе Ортега-и-Гассет (1883 - 1995). Из книги «Идеи и верования»: «Общепризнано, что у фантазии репутация городской дурочки. Но и наука, и философия - что такое они, если не фантазия?., треугольник Пифагора и Гамлет Шекспира имеют общее pedigree («родословная» - с французского). Они - фантасмагории, дети городской дурочки фантазии».

29. ПИСЬМО

Крикунов цокнул языком, как будто прочищал зубы.

- Все сорвались, все гудят, - сказал он задумчиво. - Не один я «двинулся».

- Естественно.

- Сейчас тихо, а вот к вечеру снова повыползают.

- Приехал Тимофеев - может он успокоит?

- Вряд ли.

Полулежа на кровати, я читал письма, найденные в бумагах флейтиста, когда в комнату вошел Корочкин, пьяный и возбужденный.

- Я пил и пить буду! - заявил он решительным тоном, как будто продолжал начатый с кем-то спор. - Буду пить и все!.. Сегодня идем на работу, а на берегу ящик вина - какая тут работа? Я им сказал, Корочкин будет пить! Мне выговор сделали! Ну и что?

Он достал из оттопыренного кармана бутылку азербайджанского портвейна и поставил ее на стол.

- Выпьем?

- Я пас, - сказал Вовка. - Все, все...

- Как это, все?

- Я пас.

- Открывай, - протянул мне бутылку Корочкин.

- Не хочу.

- Почему?

- Просто не хочу.

- А не хочешь, пошел на ...

- Покажешь дорогу?

- Извини. Это шутка.

- Он понимает, что ты шутишь, - сказал Крикунов.

- Как тебя зовут? - спросил Корочкин.

- Ты что, забыл?

- Разве всех упомнишь?

- А надо помнить.

Корочкин распечатал бутылку, выпил стакан вина, поставил бутылку под кровать и вышел.

- Все гудят, - сказал Вовчик.

- Угу, - согласился я и продолжил чтение.

«Если жизнь твоя наполнена больше внутренним смыслом, чем внешним, - писал пианист, - то моя как раз наоборот. Вот сейчас я лечу зубы. Вернее дожидаюсь приема в кресло. Не могу же я одновременно, чтобы у меня во рту ковырялись и писать.

Разве ж там, в тайге полечишь зубы? А? В тайге можно, спьяну, треснуться зубами о сосну, и они все повылетают...

Твоя тайга, что монастырский скит. Келья. Комары. Жуть и ужас...

А Гамлет - действительно, хорош парень. Только я Шекспира не люблю. Я люблю пиво с рыбой. И рок-н-ролл. С элементами интеллектуального риска. Или наоборот: интеллектуальный риск с элементами рок-н-ролла.

На днях добил песню, выброшенную когда-то в мусорную корзину. «Над серебром». Помнишь? И знаешь, результат оказал на меня столь сильное воздействие, что я аж курить начал, хотя до этого два месяца ни-ни.

Эх! Ну и времечко было! Золотое! Найти бы рецептик, чтоб существовать в пяти измерениях, и двигаться во времени, как мы — в наших трех грешных. Пошел бы сейчас обратно, допил бы то, что не допито, долюбил бы тех, кто не долюблены. Вот класс был бы! Проглотил пилюлю, и мир стал не просто Землей, а пружиной диаметром с планету. И вот ты идешь по этой пружине, и останавливаешься в том периоде, который тебе больше нравится.

Ау! Ты меня слышишь?! Черт, знает, о чем пишу. Я ведь сейчас чуть-чуть того, под градусом. К зубодеру как-никак наведался. Вспоминаю себя пьяным в тот вечер, когда я пришел, а вы с Андреем спорили, существуют порталы во времени, или нет. Андрей говорил, что портал этот доступен для каждого и называется «смерть»...

Да что там! Напиши лучше, что такое, тайга. Тайга на морозе. И в снегу. И когда идет снег. Мне ж интересно!

А Гамлет действительно был симпатичным парнем. Только коварство и лживость капиталистического образа жизни загубили в нем все светлое и юное. Под конец стал тыкать шпагой куда надо и куда не надо. Например, проткнул своего дядюшку. И тот, разумеется, умер. И Лоэрта проткнул. А

мамочка выпила из кубка. А в кубке был яд. Впрочем, зря я тебе пересказываю содержание. Ты его знаешь не хуже меня.

Только все они дураки. Им бы жить и жить, сквозь годы мчась, а тут куча трупов. Но, разумеется, подано красиво. Как букет разбитых бутылок. Впрочем, смотреть приятно. Даже можно восхищаться...»

30. СТЕНА

Эсхил (ок. 525 — 456 до н. э.) Из не сохранившейся трагедии: «Бескрылый, голый, из скорлупки только что...»

Гремят засовы. Отворяется дверь. Пианиста выводят в зрительный зал театра. Выносят стул. Жестом приказывают сесть. Молодчики уходят, притворив за собою дверь. На двери имеется глазок, и они, конечно, наблюдают за ним. Голый пианист ежится от холода. Потолок обвалился в нескольких местах. Обломки купола громоздятся вокруг вперемешку с креслами. В проломах видно небо. Стена за сценой исчезла, и дымящиеся развалины города выглядят своеобразной декорацией.

По сцене неприкаянно бродят женщины и дети. Пианист прикрывает рукой срамное место, закидывает ногу на ногу. Женщины замечают его, некоторые из них, те, которые моложе, спускаются в зал, обступают его со всех сторон. Появляются молодчики. Между ними завязывается какой-то разговор, из которого нельзя понять ни слова. В заключении молодчики отбирают самых привлекательных и уводят с собой. Значит, что пианиста они посадили, чтобы приманить женщин. Сами побоялись удалиться от двери. Следовательно, никто из них не будет преследовать, если просто встать и уйти.

Непонятным образом появляется одежда. Пианист опять бежит по улицам

города, а вокруг все так же проваливаются под землю люди. Он продолжает

придерживаться избранного с самого начала направления.

Оказавшись у ботанического сада, - что это, определить трудно, но за

высокой стеной покачивают на ветру ветвями исполинских размеров деревья,

- пианист замечает неподвижно стоящих у стены людей. Ветер треплет их

одежды.

Приблизившись, можно видеть, что люди столпились перед калиткой. Это двустворчатая калитка, сделанная из толстых, железных прутьев. Кольцевые петли на железных штырях накрепко вмурованы в стену. Ржавый замок стягивает в кольцо обвитую несколько раз вокруг створок цепь.

- Ну, и чего ж вы ждете? - говорит пианист.

- А вон, - отвечает человек в рваной одежде.

Только теперь пианист замечает, что перед створками калитки стоят две девушки.

- Ну и что?

- Они здесь стоят уже тысячу лет. Девушки абсолютно одинаковые, как близнецы. Единственное отличие между ними: та, которая справа, дышит. Вторая неподвижна, как статуя. Но дыхание первой настораживает. Какое-то оно слишком ровное, размеренное, правильное до автоматизма. Сначала чуточку приоткрывается рот, затем оживает шея, потом от живота к груди следует плавный подъем, грудь вздымается и... так далее. Пианист пробует протиснуться поближе, чтобы убедиться, что это не механизм. «Неужели кукла?» - думаю я. Никогда не видел такой красивой девушки. Нечто стеклянистое, сделанное из очень мелких колец, наподобие тонкой кольчуги, покрывает изумительно стройное тело.

Пианист касается рукой плеча девушки. «Картинка» на мониторе мутнеет. Через секунду видимость восстанавливается, и я вижу, что девушка и пианист находятся уже по другую сторону от стены. Они бегут под деревьями, держась за руки, по желтым листьям, устилающим землю у них под ногами.

31. КОШКИ, КРЫСЫ, БАБОЧКИ И ЗМЕИ

Очнувшись от сна, я высунулся из спальника. Вылезать не хотелось. Но что делать? Любой организм, человеческий в том числе - система открытая. Пес Васька спал перед дверью, свернувшись калачиком на дровах. В темноте он был похож на кучку грязного снега. Я обратил внимание на длину его белых с рыжинкой ресниц. Таким ресницам позавидовали бы некоторые красавицы.

Вернувшись в дом, забрался обратно в свой спальник. Картежники за столом называли ставки и тихо матерились. Были бы только они, я бы мгновенно уснул. Но по другую сторону от стола разместились настоящие вампиры. Их голоса, тембровыми нюансами, особенно голоса Нинки, Ольги, Леньки и Сереги, смогли бы, мне кажется, разбудить мертвого. Что касается рассказов, я не слишком бы горевал, хотя слышал их не впервые, но навязчивый повтор интонаций был весьма далек от воздействия колыбельной.

- Один кот, - растягивая «о», возвещал Орлов. - Он живет у того самого Жоры, который работает художником. У них всех котов, - а их было очень много, - называли по именам американских президентов. Все эти коты были черные, и нынешнего зовут Буш. Так вот, этот кот такой умный - наверное, умнее Буша-человека. Глядя на него, даже страшно делается. Например, он может часами лежать и смотреть телевизор. А еще, - мне рассказывала Наташка, жена Жоры... вернее, не она сама, а через Пуляеву, ее подругу. Ну, ты, Нина, знаешь...

- Да, - с готовностью поддакнула Нинка.

- Так вот. Она рассказала, что когда она переодевается в ванной, этот самый Буш постоянно за ней подглядывает. Ей становится не по себе от этого странного, осмысленного взгляда. Она закрывает дверь, и Буш начинает

мяукать и скрести дверь когтями. А когда откроешь, он успокаивается и снова подглядывает. Наташка говорит, что когда-нибудь прибьет его. Все засмеялись. А я покрепче сжал зубы.

- А у меня кот, - сказал Искандер, - придурок. Ну, вы знаете: привяжешь к нитке тряпку, и любой кот за ней гоняется. Я подводил тряпку к шкафу. Кот бежал за ней. Я дергал нитку, и тряпка ударялась о дверцу шкафа. Вслед за ней о дверцу шкафа бился лбом кот. Я повторял это снова и снова, раз двадцать, и кот каждый раз налетал на шкаф. Как только лоб у него не треснул? Я потом так и прозвал его: Придурок.

- Действительно придурок, - покровительственно согласился Сергей и рассказал о коте по кличке Рыжка, а также о целой плеяде «рыжек», которые были отнюдь не рыжего цвета.

Затем он поведал историю сиамского кота, которого его хозяева, фанаты творчества Михаила Булгакова назвали Кот Бегемот. Этот кот «в два приема» перегрыз бамбуковую трость, когда при помощи этой трости его пытались выгнать из-под батареи парового отопления. Наконец пришла очередь кота, принадлежавшего рассказчику всех этих басен, по кличке, конечно, Серега, отличавшегося «отменной» прыгучестью. В немыслимом прыжке этот кот вылетел через форточку на улицу, «рухнул» вниз с четвертого этажа, «долбанулся» головой об асфальт и через пару недель «зачах». Потом, - откуда только силы у людей берутся? - заговорили о крысах, затем о бабочках и прочих насекомых, наконец - о гадюках, страшных и омерзительных, особенно агрессивных весной, в пору активного спаривания, когда, собственно, и надо каждому продвинутому представителю рода человеческого употребить их в пишу «в целях повышения потенции». Вспомнили Сидорыча. Этот удивительный человек ел все, что «ползает, бегает и летает». Причем в сыром виде. К разговору о пользе «сыроедства» подключились картежники. Гвалт поднялся такой, что я перестал различать отдельные слова и... уснул.

32. ПЕРЬЯ СЕВЕРНОГО КРЫЛА

Древнекритский текст. Надпись на глиняной табличке.

(Кроме текста на табличке изображен неизвестный символ и число 27). «Говорят: то - воины, то - его подобия. 27 (штук)»

Праславянская письменность.

Северное Крыло потеряло пятнадцать перьев. С ними прощались на пологой возвышенности расположенной справа от перевала. Центральным в круге погребальных костров был костер Людогора.

Проводник Севера и его ученик, Винсент Трой, были единственными из смертных, кто видел птиц, вылетавших из пламени и устремлявшихся в

одном направлении - на северо-восток. Это были черные коршуны, белые соколы, желтые ястребы и красные орлы. Последним, тяжело взмахивая крыльями, из огня поднялся большой, синий филин. Прежде, чем отправиться вслед за другими птицами, он сделал круг над застывшими в неподвижности остатками дружины и мягко опустился на плечо Горгия. Казалось, Горгий Лан слушает, что говорит птица. Он был неподвижен. Доспехи отливали синевой. На них не осталось следов крови, но красные отсветы пламени, плясавшие на щитках и кольчужных кольцах, напоминали, какими они были в первые часы после битвы.

Винсент Трой видел Волшебника Севера. У него появилась судьба, которой он мог гордиться. И все же душу его переполняла скорбь. Никто из воинов Северного Крыла не занимался преследованием, но мало кому из армии Ларса удалось покинуть долину. Стрелы черных арбалетов поражали цели до перевалов. Промаха они не знали. Проводник Севера положил руки на плечи мальчика:

- Самые страшные войны впереди, Винсент. Боги отворачиваются от людей. Люди боялись Крыльев, теперь они будут бояться самих себя.

Античность. Корнелий Тацит.

«Я приступаю к рассказу о временах, исполненных несчастий, изобилующих жестокими битвами, смутами и распрями, о временах, диких и неистовых даже в мирную пору. На мир обрушиваются беды, каких он не знал никогда, или не видел уже с незапамятных времен: цветущие побережья где затоплены морем, где погребены под лавой и пеплом; города опустошают пожары, в которых гибнут древние храмы. Поруганы древние обряды, осквернены брачные узы; море покрыто кораблями, увозящими в изгнание осужденных, утесы запятнаны кровью убитых. Еще худшая жестокость бушует в столицах - все вменяется в преступление: знатность, богатство, почетные должности, которые человек занимал или от которых он отказался, и неминуемая гибель вознаграждает добродетель. Денежные премии, выплачиваемые доносчикам, вызывают не меньшее негодование, чем их преступления. Некоторые из них в награду за свои подвиги получают жреческие и консульские должности, другие управляют провинциями и вершат дела во дворцах правосудия. Внушая ужас и ненависть, они правят всем по своему произволу. Рабов подкупами восстанавливают против хозяев, вольноотпущенников - против патронов. Если у кого нет врагов, его губят друзья».

33. РАЗДВОЕНИЕ

На лице Гая появилась рассеянная улыбка.

- Как говорят американцы... - Гай заговорил с акцентом. - Ах, Парфенон, ах, Парфенон! Что вы мне рассказываете? Да у нас, в штате Теннеси, есть Парфенон гораздо новей и лучше.

- А если без аллегорий?

- Как мы и рассчитывали, посредник помог пианисту добраться до Стены. На выходе из Лабиринта их поджидала Глэдис. Началось раздвоение. Дубликат пианиста должен был остаться в Лабиринте. Так и случилось. Он стерт, как если бы, по завершении компьютерной игры, пользователь не стал ее сохранять. Но выведенный из Лабиринта «оригинал» не вернулся в Прошлое.

- Случилось непредвиденное, - продолжал Винсент. - Реальность, которую мы заблокировали в сновидении посредника, оказалась настолько точно смоделированой, что практически полностью совпала с одним из фрагментов истинной реальности. Как только мы разблокировали ее, возник дубликат посредника, подобный дубликату пианиста.

- В параллельном мире.

- Этого никто не ожидал. Даже Глэдис. В результате, ее дубликат вышел за пределы Лабиринта вместе с пианистом.

- Куда?

- Сейчас мы это выясним.

Гай достал из кармана три игровых кубика: черный, синий и серый.

- Смотрите.

Он бросил кубики на стол. Выпало 2 + 1 + 1.

- Четыре.

Гай повторил бросок. Опять сложилось 2 + 1 + 1.

- Четыре.

Третий бросок дал тот же результат. Никон смотрел непонимающе.

- Их вынесло в структурную параллель, - пояснил Винсент. - По аналогии с посредником.

- Но это место подобно Лабиринту, как Рай подобен Аду.

- Проще назвать его Идеальным Миром.

Г л а в а ч е т в е р т а я

И Д Е А Л Ь Н Ы Й М И Р

Позади тебя никого. Впереди тебя ни души. Ты один на этом пути, даже если это путь каждого. И каждый на этом пути один. И каждый - на этом пути.

34. 2 + 1 + 1

Поль Валери (1871-1945). «Об Искусстве». Из раздела «Введение в систему Леонардо да Винчи»:

«Человек, мысленно воображающий дерево, вынужден вообразить клочок неба или какой-то фон, дабы видеть дерево вписанным в них».

Вспомни, как летним вечером ветер гонит прохладу над песчаными дюнами морского побережья. Море недалеко, но ты не можешь ни видеть, ни слышать его. Вокруг, насколько хватает глаз, один песок. Чтобы хорошенько изобразить его, нарисуй сначала облака. Пусть они, высокие, рваные в клочья, будут в беспорядке разбросаны по небу. Нарисуй бледно- фиолетовую дымку, застилающую горизонт, и алую ватрушку солнца, погружающуюся в нее. Песок ты сделаешь желтым, а песчаные вихри над его поверхностью - в виде тончайшей пены почти того же цвета, что и воздух. Скалы торчат из песка на всем его бесконечном протяжении. И если ближайшие из них ты сделаешь стелами, наподобие колонн, то сделай тени на песке. Не забудь только оставить для этого место на переднем плане.

- Ну, как? - спросил Жак. - Нравится тебе это место?

Пианист не знал, что ответить. Ему нравилась девушка. Pi совсем не нравился старик. У старика была короткая шея, отчего шарообразная голова казалась посаженной прямо на покатые плечи. Глазки цвета разбавленного йода являлись центрами для паутины из очень четких морщин. Покрытый крупными порами нос производил впечатление зрелой ягоды земляники. Рот ниточкой приоткрываясь для вдохов, представлял собой искривленную книзу прорезь-щель. Седые, курчавые волосы напоминали примятый ягель. А уши, на удивление маленькие, бледно-розовые, серебрились на солнце, как пух на листьях фиалки.

- Не смущайся, дочка, - Старик насмешливо взглянул на девушку.

- Какая я тебе дочка!

- Ладно, не нервничай. Не буду вам мешать. Встретимся. Старик вперевалку побрел по песку в сторону моря. Внимание пианиста привлек жест девушки: рука в нерешительности застыла между серьгой в ухе и волосами - то ли серьгу потрогать: зачем? - то ли волосы поправить - неопределенность полная. Осталось опустить руку, что она и сделала.

35. СОСУЛЬКИ

Я проснулся первым. На часах было 7:00. Как обычно, прямо в трусах выбежал на мороз. Солнце уже взошло. Небо было чистое и голубое. Красная кора сосновых бревен, из которых был собран сруб, сияла, как пластины из балтийского янтаря. Огромные сосульки, свешиваясь с крыши, тонули в голубовато-белых, посыпанных искрящимися на солнце алмазами сугробах. Они были матовыми от стужи, а не прозрачными, как в период оттепели, когда по их волнистым конусам стекала вода. Мороз обжигал кожу. Надо было поскорее забраться в спальник, пока тот еще не остыл.

- Что? - спросил Сергей, когда я тряхнул его за плечо в третий раз.

- Уже семь. -Да.

- Ты просил, чтоб тебя разбудили.

- Ты затопил печь?

- Нет.

Не хотелось терять последнее тепло на возню с дровами, и я полез греться. Рядом Ольга хохотнула во сне, и я вспомнил, что вчера сквозь дрему слышал примерно такой же смех. Орлов спросил ее, в чем дело, и Ольга прочла фразу из книги: «Я был однажды так пьян, что пытался укрыться велосипедом, думая, что это одеяло, и все старался натянуть его до подбородка».

- Все это ерунда, - сказал Доронин. - То ли еще бывает.

36. НАПИТОК БОГОВ

- Я так и не нашел границ залежей. Хотя прозондировал песок до самого цирка.

Жак махнул тростью в сторону грандиозного сооружения, издали очень похожего на римский Колизей. Коснувшись губами напитка, пианист сделал маленький глоток и понял, что никакой это не лимонад.

- Ну, как? - засмеялся Жак.

- Что это?

- А ты как думаешь?

Жак поднес свой бокал к губам. На стенках бокала выступили бусинки влаги. Он залпом выпил содержимое и приставил ножку пустого бокала к виску.

- Не подумай, что я сошел с ума, что этот напиток, на мой взгляд - чистейшая иллюзия. Все здесь - иллюзия.

Медленно, стараясь распробовать, пианист выпил то, что осталось у него в бокале.

- Ну? Что скажешь? - прищурился, глядя на солнце, Жак.

- Сначала мне показалось, что это вино, но крепости не чувствуется. Вкус клубники.

- Хотел бы я почувствовать то же, что почувствовал ты.

- Но мы же пьем из одной бутылки.

- Напиток непрерывно меняет свойства, и действует на каждого по-своему. Каждый день мы пьем что-то иное по отношению к предыдущему. Можешь мне поверить. Никогда нельзя угадать, что окажется в твоем бокале в следующий раз.

37. ВЕРТОЛЕТ

- Я опять «на пне»! - воскликнул Доронин.

Уже играют? - удивился я, открывая глаза. После завтрака задремал, и не услышал, когда они начали.

- Ну-ну, давай, - произнес Искандер тоном, который свидетельствовал о том, что он в проигрыше.

- Будете еще играть? - спросила Ольга.

Кирьяныч положил ручку на стол, сунул письмо в конверт и, увлажнив кончиком языка уголок, запечатал послание.

- Написал, что приедешь в Е-бург? - спросил его Курда.

- Написал, в тайге сижу. Чо еще писать? Нечего.

Я сел к столу, снял с гвоздя ножницы. Пришлось тянуться к ним через стол, так как гвоздь, на котором висели ножницы, был вбит в стену по другую сторону от окна. С ближней стороны между бревнами был воткнут березовый клин, на котором висело зеркало. Глядя на себя через зеркало, я стал ровнять свою дикую бороду, и тут услышал шум мотора.

- Вертолет, слышите? - спросил я.

Кто-то выскочил наружу, тотчас вернулся и закричал:

- Летит!

В этом уже не было нужды, так как шум вертолета услышали все. Суетливо забегали по балку, собирая вещи.

- Спокойно, сядем усе! - воскликнул Орлов, пытаясь перетянуть веревкой спальник. - Помож! - попросил он Доронина.

Я надел куртку, в растерянности огляделся по сторонам. Все мои вещи были на вертолетной площадке, но закон подлости гласит: что-нибудь, да забудешь. Увидел блокнот. Сунул блокнот в карман и выбежал за дверь. По тропинке догнал Доронина, накинул на голову капюшон, наклонился чуть- чуть вперед, чтобы поднятый вращающимися винтами ветер не обморозил лицо. Доронин прятался за Орлова, и тоже не страдал от летящего навстречу снега. Орлов же двигался почти вслепую, потому что руки его были заняты вещами. Снег залепил ему лицо, подтаивал на щеках, вода стекала по бороде

и капала на шею, но я был далек от сочувствия, потому что все утро Сергей талдычил, как попугай, что вертолета не будет, и не отнес на вертолетку вещи.

Мужики занимались погрузкой. Ольга держала за шею пса Ваську. Тот дрожал от страха и жалобно скулил. Но и его забросили в вертолет, как вещь. Дверь вертолета захлопнулась. Машина с места стала набирать высоту. В воздухе качало. Дул сильный ветер. Через окно было видно, как внизу в толще падающих снежинок растворяются сосны, похожие сверху на прямые, черные опята.

Настроение было хорошее. И вдруг я вспомнил, что оставил на полке у рукомойника зубную щетку. Мгновенно сделалось тоскливо, словно не щетку забыл, а тысячу рублей. Без всякой надежды ощупал карман рюкзака. Зубная щетка оказалась на месте. Вот когда настроение действительно улучшилось!

Леонардо да Винчи (1452 - 1519). Надпись на рисунке, изображающем летательный аппарат, похожий на вертолет:

«Хотя человеческая искусность способна многое изобрести... все же она никогда не создаст предмета более прекрасного, простого и правильного, чем создает природа, потому что в ее изобретениях нет ничего лишнего, ничего недостающего (нельзя ничего прибавить, ничего отнять)».

38. ИГРА В КАРТЫ

Из беседы врача с больной, страдающей депрессией:

Доктор: Будет ли вам легче, если вы узнаете, что чувства вины и тоски — это всего лишь симптомы заболевания и что вы вовсе не должны себя так чувствовать?

Кэти: Я думаю, да — если бы я смогла в это поверить. Доктор: А вы склонны этому не верить?

Кэти: Сейчас мне трудно разобраться в своих мыслях об этом.

Если поначалу казалось, что Жак всецело поглощен созерцанием карт, и говорит не он, а кто-то другой, его устами, то после неудачи с отпущенной колкостью, он беспокойно заерзал в кресле, и, видимо, не ошибся в предчувствие недоброго, потому что девушка заговорила о его болезни:

- Вот, пожалуйста, наглядный пример. Постоянно хочет быть в центре внимания. Каждую минуту готов выкинуть какой-нибудь номер. Как только о нем забывают, начинает бояться, что исчезнет, и, чтобы этого не случилось, кусается. Я причиняю боль, значит, я существую - вот принцип, которым он сейчас руководствуется.

- Ваше слово, мосье Декарт, - произнес старик, потирая нос.

- Пас, - глухо вымолвил Жак.

- Чего-чего?

- Оглох? Пас! Па-ас!

- Вот как? Хм. Значит, пас? Нда-а, любопытно. Ну-ну. Тогда и мы, скажем, пас.

- Козырь пика, - перевел дыхание Жак.

- Но самое главное, - не унималась девушка, - он решил, что мы здесь - плоды его больного воображения. Силой своего сознания он материализовал свои мысли...

- Заткнись! - перебил ее Жак.

- Почему? Я тебя слушаю? Пусть и другие послушают.

- Мы одни. Понимаешь? Совершенно одни. В этом мире больше никого нет. - Жак обращался исключительно к пианисту. -- Если это планета, то мы одни на целой планете. Я появился первым. Очень долго я был один. Потом появился старик. Откуда он взялся? Я просто увидел его на арене, когда ночевал в Колизее.

- Не дури, - Старик сделал страшные глаза.

- Ты чего? - удивился Жак. - Чего вызверился?

- Дурак, - сказал старик, - я же видел, как ты подменил карты. Жак засмеялся. Смех его был похож на пронзительный крик чайки.

- Пойдем, - сказала девушка. - Пойдем отсюда скорее!

Едва они зашли за скалу, девушка прильнула к пианисту всем телом. Их губы слились в каком-то исступленном поцелуе.

39. ГЛЮК

Гостиная в доме пианиста. Вечер. Я отодвигаюсь от экрана компьютера. На экране заставка: римский Колизей на фоне моря и скал. В небе над Колизеем полная луна. Компьютер «завис», как если бы игра была завершена некорректно, или в ней появился «глюк».

В прихожей раздается звонок. Выхожу в коридор. Открываю дверь. На пороге Анечка Люрс.

- Осторожно, - предупреждаю я. - Ты не прикасалась к ручке?

- А что?

- Я ее протер, с хлоркой, но... не знаю... Кто-то вымазал дверную ручку дерьмом.

- «Панки». Их стиль.

- С чего бы?

- Может быть, дверь перепутали?

- «Улицу, город и век»?

- Именно. Мы что, так и будем разговаривать - через порог?

- Да-да, извини. Просто... это так неожиданно. Аня входит в переднюю.

- Мне позвонил Смольников. Сказал, что ты здесь, Пригласил нас в клуб. У них сегодня концерт в «Оракуле».

- Да-да, чуть не забыл. Надо сходить. Он говорил, что, возможно, это последний концерт ROMISLOKAS. В данном составе. Лебединая песня.

- Ты одет? Так и пойдешь? Или мне отвернуться?

- Я готов. Только компьютер выключу. Одну минуту...

40. КОНФЛИКТ

Шри Ауробиндо (1894-1969). Из книги «Беседы с Павитрой»: «Все, отбрасываемое вами днем, возвращается к вам ночью».

Все ближе и ближе повизгивал песок под ногами Жака. Он шел, не глядя по сторонам, и казалось, вот-вот пройдет мимо, но в последнее мгновение вдруг остановился и повернул голову к скале, под которой сидели девушка и пианист.

- Думали, не замечу, да? Как мышки: ти-ти-ти. Что, на звезды любуемся?

- Не хотелось бы выслушивать завтра твои извинения, - сказала девушка.

- Ой-ой-ой! Как умно, как предупредительно. А чего ты, собственно испугалась?

- Ты пьян.

- Я не пьян, я стеклянен. Сквозь меня можно смотреть на луну. Хотите? Впечатляет.

- Иди спать.

- Не спеши. Ничего я твоему кобелю не сделаю. Руки пианиста сжались в кулаки.

- Нам нужно обсудить одну проблему, - продолжал невозмутимо Жак. - Очень важную научную проблему. Проблему выживания. Или выжимания. Как кто поймет.

Девушка поднялась с песка, приблизилась к Жаку.

- Обсудите завтра.

- Такие вещи не могут ждать.

- Подождут.

- Так. Все. Я тебя не слышу. Его слышу, а тебя - нет, поняла? Тебя вообще здесь нет. Ты - иллюзия. - Жак ударил себя по карману. Что-то звякнуло. - Догадываешься, о чем я, а?

- Я есть, - сказала девушка. - А вот тебя здесь быть не должно. Иди спать. Взгляд Жака сделался тусклым и неподвижным, как у змеи.

- Ты подонок, - медленно выдавил он, глядя пианисту прямо в глаза, и целый ворох углей и черного шлака вывалился у него изо рта.

Пианист вскочил на ноги. Он чувствовал себя отвратительно из-за того, что обстоятельства заставляют его поступать иначе, чем ему хотелось бы. Грубо оттолкнув девушку, которая попыталась встать между ними, Жак пошел на

него. При этом он поигрывал тростью в отведенной чуть вправо руке и пританцовывал, как тореадор, идущий на быка.

- Ты подонок! - повторил он, и в ноздри ударил крепкий спиртной перегар. - Бей! Чего медлишь? Струсил? Скотина!

Глаза были пусты, как стены морга. Лицо преобразилось ужасным образом. Не осталось ни ушей, ни волос, ни носа - только узкое, темное пространство с глазами, бровями и ртом. Туловища тоже не было - сплошная спина, которая, казалось, сжимается, стремясь ускользнуть из-под взгляда. И ног не было. Были руки, но они существовали отдельно от лица, цепляясь за трость. Неожиданно острие трости оказалось у глаз пианиста. Он едва успел отклонить его рукой.

- Спятил?!

Отступив пару шагов, Жак замахнулся тростью и застыл в позе погонщика мулов.

- Так, значит, драться не будешь? - долетел откуда-то из-под земли его голос.

Пианист не мог заставить себя нанести удар.

- Ладно, - сказал он тихо. - Идем.

- Куда?

- Куда хочешь.

- Мне все равно, где втоптать твою паршивую рожу в грязь.

- Идем к цирку.

И они направились к Колизею.

41. НАВАЖДЕНИЕ

Клуб «Оракул Божественной Бутылки». Вечер. У входа музыканты группы ROMISLOKAS. посетители клуба, которые не торопятся входить в душноватое помещение.

Вечер теплый. Концерт начнется через пятнадцать минут. Из клуба выходит охранник и говорит Смольникову:

- Этот, в шляпе, он с вами? Вывести его?

- Если мешает, выведите. Он сам по себе.

- О ком речь? - спрашиваю я.

- Старый знакомый. Шизик. На sound check-e учил оператора, как ставить звук. Достал.

Охранники вывели нарушителя из клуба. С нехорошей улыбкой, махнув на прощанье рукой, тот зашагал в сторону «горбатого» моста. Было очевидно, что музыканты чувствуют себя сейчас немного неловко.

- Пора начинать, - сказал Смольников. - Время.

- Нарушим традиции, начнем вовремя? - удивился клавишник Антон.

- Паршивую овцу вывели из стада - можно начинать, - сказала Алена. Музыканты вошли в клуб. Я последовал за ними. Аня сидела за первым столиком справа от двери. Я сел напротив нее, спиной к выходу.

- Ну, как? - спросила она. - Как тебе здесь? Неплохо, правда?

- Тесновато, мне кажется. Наверно, здесь хорошо играть в акустике, а не в электричестве.

- Здесь играют правильные группы.

Под низкой, деревянной крышей с открытыми взору потолочными балками царит полумрак. Ярко освещена только сцена в углу, вместившая ударную установку Валентина. Поместился на ней и Борис с желтым «фейдером» наперевес. Борис легко дотягивается рукой до пластикового плюща, накрученного на потолочную балку, чем вызвал недовольство Смольникова, подстраивающего гитару на шаг впереди него. Барабанщик закрыт от глаз зрителей обилием тарелок и барабанов. Он сидит в нише, имитирующей камин, а сверху, над его головой на полке стоит с десяток тех самых «божественных бутылок», в честь которых и назван клуб.

- Это не коллекционное стекло, - поясняет зачем-то Аня. - Может быть ты и прав, сегодня здесь тесно.

«Тесно музыкантам, - думаю я, - не зрителям. Антон и Джон со своими «клавами», Алена с виолончелью, соло-гитарист Сергей. Плюс ритм-секция и вокалист. На маленьком пятачке, выхваченном из темноты красными прожекторами. Зрителям что? Сидят, пьют пиво. Нет, с музыкантами я бы сейчас местами не поменялся».

Инструментальное вступление застигло меня врасплох. В этот момент я думал о заставке, которая возникла на мониторе, когда «завис» компьютер. В задумчивости сделал глоток из кружки. И вдруг почувствовал во рту вино, а не пиво. В недоумении посмотрел на кружку. Кружка была деревянная. Поднял глаза на Аню. Рядом со мной сидела совсем другая девушка. Обстановка в зале полностью изменилась. И не только обстановка. Я не узнавал своих рук: те же вроде бы, но в них чувствовалась огромная сила. Сила чувствовалась во всем теле. И еще, возникло ощущение надвигающейся опасности. За спиной раздался тихий свист. Мышцы отреагировали мгновенно. Я резко сместился влево, и в то место, где только что стояла кружка, вонзился обоюдоострый меч. Кружка, распалась надвое. Вино выплеснулось на стол. Кулак стремительно описал в воздухе дугу и нашел мочку уха с продетой в нее серьгой. Верзила лишился не только равновесия, но и оружия, и в падении боком вылетел в открытую дверь. Его подхватили на руки двое бородачей, оба в одежде из волчьих шкур, с горящими ненавистью глазами. Меч наемного убийцы был уже у меня в руках, и вошел в его тело прежде, чем сподручные успели отпрянуть назад. Звонко тренькнула тетива. Стрела из арбалета девушки вошла в глаз и вынесла жалкое подобие мозгов из башки второго наемника. Третий бросился бежать. Я догнал его снаружи. Бродяга споткнулся, и на припорошенный снегом галечник упало уже обезглавленное тело.

Наваждение спало с глаз.

- Спасибо, большое спасибо, друзья. Надеемся встретиться с вами в следующий раз. Всего доброго и до свидания, - сказал Смольников прежде, чем отключить микрофон.

42. ВАРТОВСК

В общаге тетя Физа выдала чистые постельные принадлежности и указала постель. Я должен был обитать в первой комнате, на первой от двери кровати. Зашел Орлов и бодро так спросил:

- Идешь в баню?

- Не знаю.

- Сходите, сходите, - сказала Физа.

- А не поздно? Наверно баня уже закрыта.

- Да вы что, она до десяти работает.

- Я знаю новую баню, там хорошо, - сказал Орлов.

- Хорошо, так хорошо, - согласился я и стал доставать из рюкзака полотенце, мыло, шампунь.

Серега ушел в свою комнату за сумкой.

- Андрей, выпьешь? - спросил Ленька. Он был слегка пьян.

- Да, чуть-чуть.

Ленька передал стакан, в котором до половины была налита водка. Я выпил. На столе лежал хлеб, который принесли из столовой, но закусывать не хотелось. Ленька вышел из комнаты. Вошел Сергей:

- Портфель есть!

- Хорошо.

Через минуту мы были готовы.

- Идем пешком, - предложил Сергей.

- Конечно, - согласился я.

По пути зашли в столовую. За едой вспоминали кухню Курды. Сошлись на

том, что борщ Курдаяков готовил вкуснее.

Из бани вернулись поздно вечером. В комнате было уже темно.

- Все спят, - подумал я вслух и ошибся.

- Хлеба нет? Пожевать бы чего, - приподнялся на постели Шарапов.

- Нет, - сказал я.

Боря снова лег. Я не стал включать свет, достаточно было того, который проникал через приоткрытую дверь из коридора. Расправил постель, разделся и лег. Ленька лежал спиной ко мне. Оказалось, он тоже не спит.

- Ну, как, вымылись? -Да.

Ленька лег на спину, зажег спичку, прикурил сигарету и пустил дым в потолок.

- Ты почему не улетел в Е-бург? - спросил я.

- Справки нет.

- Какой?

- Жду Ануфриева. Он напишет, что я ничего не должен.

Поговорили немного о людях, с которыми жили последние два месяца. В заключение Ленька сказал:

- Надо уезжать отсюда. И поскорее. А то пропьюсь.

А я подумал, что наша жизнь сродни пассажирскому поезду. Люди заходят и выходят на остановках, встречаются и расстаются, чтобы никогда больше не встретиться. Иногда они встречаются вновь, говорят друг другу «мир тесен», или «гора с горой». Но это ничего не меняет.

43. КОЛИЗЕЙ

- Бей.

- Что-то я не пойму, кто из нас кого собирался бить.

- Бей! - повторил Жак, толкая пианиста в плечо.

Сцепившись, как два борца, они принялись утаптывать песок посредине арены. В цирке, кроме луны, был только один зритель - старик. Его пианист заметил, когда совершенно неожиданно удалось провести бросок через бедро. Жак со стоном рухнул на песок. С трибуны послышались аплодисменты. Жак вскочил, бросился на пианиста, обхватил его руками, прилип как пиявка.

- Свинья! Сейчас я затолкаю тебя в грязь! - бессмысленно бормотал он. Пианист вырвапся. С трудом. Пришлось рвануться, как следует.

- Ладно. Стань прямо.

Жак испуганно прикрылся рукой.

- Чего же ты? - с отвращением рассмеялся пианист.

Жак опустил руки вдоль тела. В глазах был страх. Пианист ударил его, слегка, в челюсть. Жак с размаха нанес ответный удар. Пианист успел уклониться. Со стороны могло показаться, что удар достиг цели. С трибуны вновь послышались аплодисменты.

- Продолжай, - сказал пианист, стоя совершенно открыто.

- Не могу бить первым. Я плохо воспитан. Бей, - повторил свою реплику Жак.

- Пошел ты... знаешь куда?

Жак схватил пианиста за рукав рубахи, потащил к себе:

- Никуда ты не уйдешь. Хочешь, я затолкаю тебя в грязь?

От него исходил очень неприятный запах. Пианист вырвался и зашагал к выходу, стараясь идти медленно, не убыстряя шаги. Оглянулся, только когда его накрыла тень арки «ворот мертвых».

Жак стоял посредине арены и плакал, размазывая слезы по щекам.

44. ОПЯТЬ АЭРОПОРТ

С утра Смирнов сказал, что полетов не будет, но советовал общагу не покидать, рассчитывая забросить нас рейсовым вертолетом нефтяников. Я не очень-то на это рассчитывал, и приготовился сходить в кино, когда Петр Николаевич подкатил к общежитию на джипе и велел срочно собираться.

- У нас лежит чей-то спальник, - сказал Паша Смирнов, - у Сереги под кроватью.

Это был спальник Орлова. Я узнал его по двум вкладышам.

- Передай, что я забрал. Пусть возьмет другой.

Паша кивнул. Вошел Крикунов, увидел спальник и, не задумываясь, сказал:

- Бери, там разберемся.

Следом за ним появился Юрка Преснецов:

- А, нашел.

- Да, это спальник Орлова. Придется взять его. -Угу...

Остальные вещи были уже в машине. Я отнес туда спальный мешок, бросил в угол, на запасное колесо, и полез под тент за Крикуновым. Машина тронулась. Юрка, Ленька, Боря Шарапов и Паша Смирнов стояли, обмениваясь репликами. Я сидел без очков и не видел, куда направлены их взгляды.

Через двадцать минут машина была в аэропорту, задним ходом подъехала к вертолету. Я прищурился и узнал Воронцова. Он только что вернулся из тайги.

- Сколько был в Нижневартовске? - спросил Воронцов.

- Три дня.

- Почему так мало? Я развел руками.

- Идем в «Лайнер», - предложил Крикунов.

- Идем.

- Вы куда, надолго? - спросил пилот.

- В «Лайнер», - сказал Крикунов, - пообедаем.

- Хорошо. Потом возвращайтесь сюда.

В меню были только холодец и рыбные котлеты. Заморив червячка, мы вернулись обратно на посадочную площадку. Подошел механик, пришли пилоты, громко обсуждая какую-то неисправность. По летному полю подкатил автомобиль. Пожилая женщина с избытком косметики на лице вышла из машины и стала уговаривать летчиков сделать дополнительную посадку - в Радужном. Пилот молчал, потом спросил, обращаясь к нам:

- Можно уменьшить число точек?

- Нет, - сказал Крикунов тоном, не допускающим возражений.

- Это же случается раз в жизни, - сказала девушка в белом платье, которую можно было принять за невесту. - У нас свадьба.

- А у нас работа.

- Мы бы вас напоили, и водкой, и шампанским, сколько войдет.

- Мы не пьем.

Лицо Вовки, мясистое, с массивным подбородком, маленьким носом и маленькими, серыми глазками, выражало полную непреклонность.

- Это же рядом! - возмутилась женщина.

- Это в другой стороне.

Пилот добавил, что на такой крюк им все равно не хватит топлива, и махнул рукой в сторону вертолета, который готовился к вылету неподалеку от нас. Автомобиль развернулся и умчал к соседям.

Мы заняли места в вертолете. А через час приземлились в Агане, где нас уже поджидали новые действующие лица: Рудольф, Николай, Владимир и Лева.

Рудольф. Физиономия - слегка европеизированная африканская маска. Кожа смуглая, как будто он хорошо загорал на юге. Начинает лысеть. Волосы черные, без седины, хотя ему явно за пятьдесят. Глаза темно-карие. Говорит басом, как будто трактор рокочет. Смачно матерится. Носит очки, когда пытается читать, то есть крайне редко.

Коля Белоглазов. Из Армавира. Приехал на заработки и застрял. Глаза расположены несимметрично. Волосы длинные, светлые, с желтизной, редкие и грязные, висят сосульками. Лицо вытянутое, симпатичным не назовешь, но и отталкивающим не является. Худощавый. Низкого роста. Кожа бледная, как бумага.

Вовка. Низкорослый. Плотно сложен. С грубыми чертами лица. Волосы русые, редкие. Глаза серые. Кожа светлая. Грудь, спина, руки и ноги, даже колени покрыты синими тюремными татуировками.

Лева. Сложен плотно. Среднего роста. Кожа смуглая, желтоватая. Волосы черные, жесткие, густые. Немного косит. Носит очки. Зрение хуже, чем у меня. Лицом смахивает на корейца.

Когда мы с Крикуновым вошли в дом, парни сели на своих постелях. У всех с похмелья слезились глаза. На столе стояли пустые бутылки. В одной было с пол-литра вина «Рубин». Крикунов вылил вино в помойное ведро:

- Все, начинаем работать.

Мишель Монтень (1533 - 1592). Из книги «Опыты»:

«Я свободно высказываю свое мнение обо всем, даже о вещах, превосходящих иногда мое понимание и совершенно не относящихся к моему профилю. Мое мнение о них не есть мера самих вещей, оно лишь должно разъяснить, в какой мере я вижу эти вещи. Мой ум не настолько глуп, чтобы противопоставлять себя авторитету выдающихся мужей древности, которых он считает своими учителями и наставниками и вместе с которыми он готов ошибаться».

Г л а в а п я т а я

З А М О К С Е В Е Р Н О Г О К Р Ы Л А

45. ЛЕСТНИЦА В НЕБО

Росли две сосны, высокие и прямые, кронами переплетаясь высоко в небе. Взяли мы с Олегом и построили из них лестницу: прибивая одну поперечину за другой, забирались все выше и выше, пока не оказались под самыми кронами. Там опорные две жердины приколотили, а на них площадку навесили, скелет которой тут же, в воздухе, собрали из жердей потоньше. Настелили пол из досок. Самым скучным занятием было таскать эти доски от заброшенной буровой вышки и поднимать их наверх. В полу оставили квадратное отверстие: лаз. Закрыли его деревянной крышкой. Снизу на крышке написано красной краской слово «рай», сверху - черной - «ад». Открываешь крышку, спускаешься вниз - ты в аду, поднимаешься наверх - ты на небе. Соорудили крышу над головой. Соединив углы крыши и углы площадки вертикальными деревянными стропами, навесили перила. Но прежде спилили верхушки сосен, чтобы уменьшить парусность. А то ведь, при добром попутном ветре сооружение наше запросто могло бы обрушиться. В общем, получился очень высокий дом, и мы незамедлительно в него вселились, перетащив наверх свои спальники. Ну что за сказка! Ни одного комарика! В безветренную погоду, естественно, и здесь от них спасенья нет, но сейчас действительно рай! Сидим на крыше и песни поем. Под гитару. Как раз на уровне верхушек деревьев находимся. Дурачки, конечно. Но жизнь от этого сразу получила какую-то особенную подсветку. Самое обыкновенное, мимо чего вчера прошел бы, не придавая значения, начинает привлекать внимание.

Утром я сначала услышал голос, просто голос, вне времени и пространства, затем узнал в нем голос Игоря, потом до меня дошло, что Игорь пытается сыграть роль первых петухов, и, чтобы роль эта удалась, взобрался на площадку «рая».

- Вставайте! Уже полседьмого! Едем мы или нет?

- Да-да, - пробормотал, лишь бы отделаться от него, Олег. Я промолчал.

- Андрей, вставай. Пришлось открыть глаза.

- Да, конечно.

- Встаем, встаем, - сказал Олег и опять закрыл глаза.

Я сделал то же самое. Нет, все-таки какое это блаженство - утреннее балансирование между пробуждением и сном!

Наивный Игорь, решив, видимо, что мы начнем выбираться из спальников, спустился вниз.

- Олег! - кричал он через минуту. - Кашу я подогрел! Иди есть! Второй раз! Специально для тебя подогрел! Стынет!

Олег проворчал нечто нечленораздельное. А я подумал, нашел, чем соблазнять: кашей! Вот если бы... и не придумал, что бы заставило нас сейчас без огорчения покинуть спальники. Вспомнилось, что уснули мы в пятом часу, когда запели птицы, и самая вредная из них, кукушка, начала свой утренний отсчет.

- Андрей, так мы едем или нет? - раздался вдруг над самым ухом расстроенный голос Игоря.

- Конечно, - пробормотал я, переворачиваясь на спину.

Игорь сидел на корточках в промежутке между нашими спальниками. Я приподнялся на локтях, зевнул. Пожалуй, слишком широко: едва челюсть не вывихнул.

- Если не поедем, я пойду кататься на облозе, - сказал Игорь. Это можно было считать угрозой.

- Крикунов встал?

- Нет. Но он встанет, когда вы встанете.

«Надо вставать, - подумал я. - Иначе эта канитель затянется надолго».

- Сейчас встаем.

- Может быть, не поедем, а? Перенесем на завтра? - В голосе Игоря слышались просительные нотки. - Как хотите. Вернее, как ты хочешь. - Он смутился и стал спускаться вниз.

День обещал быть солнечным. И как хорошо было бы покататься сейчас на выдолбленной из ствола дерева хантыйской лодке, которую мы нашли вчера на озере. Она ведь такая верткая, требует настоящего мастерства! Получится, обязательно получится! Если Андрей не погонит на измерения. Вот что означало это его «как ты хочешь». И обидится, конечно, если поедем. А ехать на съемку надо. Именно потому, что погода солнечная. Кто знает, сколько прояснение продержится? Придется применить власть. Хоть это и совсем не так приятно, как утверждают психоаналитики.

- Нет, едем. Давай, - толкнул я Олега, - вставай. Пора собираться.

46. 2 - 1 - 1

Пианист очнулся от толчка в плечо.

- Вставай, пора, - сказал старик. Воткнул трость в песок и зашагал к «воротам мертвых». Во времена древнего Рима через эти ворота выносили с арены павших, и, если смерть еще не наступила, то их там добивали.

Пианист опустился на колени рядом с девушкой. Тень руки скользнула по ее шее, подбородку, вползла на нос, задержалась перед широко открытыми глазами, которые, не мигая, смотрели на солнце. Пальцы коснулись холодного, белого лба.

В стороне в изломанной позе рухнувшего без чувств человека лежал Жак. Он лежал лицом вниз. «Если глаза открыты, в них песок», - мелькнула мысль. Левая рука, возле которой была воткнута трость, неестественно вывернута ладонью кверху. В розетке скрюченных пальцев каплями гноя поблескивают желтовато-белые бисеринки пилюль. На песке валяется пустой стеклянный пузырек.

47. СТОЯ У ПЕРИЛ

Прохладное утро влажным воздухом обволакивало тело. Пахло хвоей. Я ухватился руками за перила и почувствовал кожей смолистую сухость сосны. Если бы умел вспоминать будущее, вспомнил бы, как три с лишним года спустя, так же вот держась за перила, буду стоять на веранде дома в предгорьях Урала.

В ожидании сторожа буду гадать, почему столько крепких домов, - целый поселок! - отделенных от города заросшим кустами оврагом и старым парком, пребывают здесь в запустении явно не первый десяток лет. На многих домах таблички с надписями: «Научно-исследовательский институт сельскохозяйственной метеорологии», внутри - комплекты лабораторного оборудования, покрытые слоями пыли. Повсюду замки. Окна завешены паутиной. Сквозь трещины в каменных порогах зданий прорастают цветы и травы, а кое-где - и деревья. И ни одной человеческой души. За весь день.

В ожидании сторожа, который должен, якобы, выдать мне ключ от спальной комнаты, к середине дня я начну сомневаться, туда ли пришел, куда был направлен. Мне будет сказано, пройти через парк и выйти к железному мосту, который переброшен через овраг. Так я и сделаю. Но дорога за мостом сразу же покажется мне подозрительной. Будет видно, что по ней давно никто не ходил. Я приду в поселок и, в соответствие с полученными инструкциями, поднимусь на веранду второго этажа одного из домов. Ключа под половиком не окажется. Придется ждать сторожа. Будет нещадно палить солнце, и тень жестяного козырька веранды вскоре перестанет защищать меня от жары. И тогда поднимется ветер, очень сильный, несущий пыль. Придется признать несостоятельность надежды на сторожа. Придется дать волю бередящему душу подозрению, что сторож здесь виртуальный, как и директор, и штат сотрудников, и что для нормального существования на таком ветру нужно иметь волосы в носу, как у верблюда, и щелки, вместо глаз, как у чукчи. А посему самое время попробовать себя в роли взломщика. Пробы я, разумеется, успешно пройду, после чего улягусь на роскошную кровать и раскрою обнаруженный на тумбочке у кровати литературный журнал с рассказами Франца Кафки.

Тем временем начнется дождь, настоящий ливень. И ветер будет гудеть над крышей все громче и громче, все злей и надрывней. И молнии одна за другой, как огромные трещины, начнут раскалывать сине-черные тучи и

громом врываться в дом. И, прерывая чтение, я буду с тревогой всматриваться в грозовое небо через открытую дверь: не подобный ли ураган стащил со страницы книги колумбийского собрата Кафки созданный его воображением поселок Макондо? Как там, у него? «Согласно пророчеству пергаментов, прозрачный, или призрачный, город будет сметен с лица земли ураганом и стерт из памяти людей в то самое мгновение, когда Аурелиано Бабилонья кончит расшифровывать пергаменты».

А ураган будет все разрастаться и разрастаться. Удары ветра будут сотрясать дом до основания. Где-то неподалеку с треском обрушится дерево. Дверь хлопнет несколько раз, и мне придется привязать ее к стене. Я не закрою дверь, чтобы в комнату беспрепятственно лилась ночная прохлада. Меня же, читающего рассказы Кафки, начнет заполнять тоска, разбухая в черепной коробке, подобно червяку, который, сожрав внутренности ореха, не может выползти наружу, и засыпает там, внутри, в постели из паутины. А тут еще, как по заказу, надсадный вой ветра, и скрежет ливня, и темнота, и молнии, печатающие на полу и стенах проем двери и черные кресты оконных рам.

Я выйду на веранду, чтобы ощутить как следует ветер. Обопрусь на перила, подставляя лицо под дождь. И ветер будет швырять мне в лицо свои слезы. И ярость внезапной молнии высветит вдруг поляну внизу и шаткую деревянную лестницу, ведущую наверх, какой-то цветущий куст, перила и кромку крыши, большие деревья, бегущие по дороге, которой я пришел сюда от моста. Успею заметить всадников в черных плащах, выезжающих на поляну, блеск оружия, но тут загрохочет так, что в памяти возникнет совсем другая картина: покажется вдруг, едва погаснет свет молнии, что деревянная площадка, на которой я стою - не веранда дома, а палуба парусного фрегата, заливаемая водой, и все вокруг - это море. Темно, и вздымается что-то, как волны, а крупные брызги летят и летят в лицо. И совершенно естественно, словно спасательный круг, в памяти всплывет другой «корабль», качающийся на ветру - «избушка на курьих ножках», построенная три года назад с Олегом в тайге, на берегу одного из притоков Оби - Тлоктык-Еган.

- Вставай! - уже решительно толкнул я Олега. Стащил с его головы куртку и дернул за чехол спальника. - Слышишь? Подъем!

Олег высунул голову наружу. Лицо было помятое.

- У тебя на лбу комариный укус, величиной с тарелку, - сказал я и стал спускаться вниз.

Умылся в реке и вошел в избушку, чтобы вытереть руки о полотенце. Осмотрел вторую часть компании: Крикунова, Селькова, Белоглазова и Рудольфа. Крикунов лежал с открытыми глазами.

- Как там? - спросил он.

- Прохладно. Тенденция к хорошей погоде.

- Значит, едем?

- Едем. А то мы так никогда не сделаем. Крикунов засмеялся.

Я снова вышел наружу, сел к столу, придвинул миску с кашей, в стеклянную банку налил чай и принялся за еду.

- Уже ешь, - Олег как будто осуждал меня за это.

- Угу. Каша какая-то... отвратная. -Да?

- Почему это? Игорь, ты что, сковороду не мыл?

- Нет. Я ее тряпкой протер.

- Ммм... Надо было воды налить и поставить на огонь. Это же отрава!

- Опять мне за сахаром! - возмутился Олег.

- Давай, давай. Меньше спать будешь.

- Я и так не спал.

- Тогда я, выходит, и не ложился.

Олег принес сахар, поставил свою миску на стол, сел напротив. Из дома вышел Крикунов.

- У тебя аппендицит удаляли? - спросил я.

- Нет.

- После этой каши придется удалить.

- Ерунда. - Крикунов взял ложку и попробовал кашу. Лицо застыло. - Ты что, сковороду не мыл?

- Я тряпкой протер, - сказал Игорь.

- Молодец!

- Я есть не буду! - оттолкнул от себя тарелку Олег.

- А я еще пару ложек осилю. Не чай, а помои! - Я выплеснул остатки чая на землю.

- Хлеба нет, чая нет, - жаловался Игорь, - крупы нет... уже. Скоро голодать будем.

- А это что, презерватив? - удивился Крикунов, вытаскивая из каши что-то белое, похожее на резину.

Игорь смертельно побледнел.

- Куцый, на! -- бросил Крикунов белую штуковину собаке. - Ест. Значит, не отравимся.

- А Куцый думает: «Едят. Значит, и я не сдохну». Все! - не вытерпел я. - Пойду собирать книжки.

Но с места не двинулся. Посмотрел на лес, на облака, плывущие по небу.

- Рано комарики в этом году, - заметил Крикунов, рассеянно работая ложкой.

- Лишь бы не повторился восемьдесят пятый.

- А что было в восемьдесят пятом? - оживился Игорь.

- Повторится - узнаешь. Этого не передать. Почувствовать надо. Вскоре жидкостью от комаров я уже смазывал свое лицо и руки.

- Смотри-ка, - заметил Олег. - Тебя можно снимать на пленку, в виде наглядного пособия.

Что и говорить, восемьдесят пятый научил, как пользоваться дэтой. Тогда прежде, чем забираться в полога, мы делали дымовухи из бересты, ставили их на пол и плотно притворяли дверь. От густого, едкого дыма большая часть

комаров гибла. Слой комариных трупов на подоконнике достигал трех пальцев. Дым несколько рассеивался, и мы залезали под марлю. Но дыма было еще много, и комары продолжали умирать. А мы терпели. Под конец кто-то, по договоренности, распахивал дверь настежь и быстро влезал под полог. Дым понемногу уходил в лес, дышать становилось все легче и легче, а из леса к нам летели новые и новые комары. Но нас они уже не могли достать, только ползали по пологам, как пчелы - по медовым сотам. Стоило прикоснуться к марле голым плечом или рукой, в кожу тотчас впивались десятки жал. Так проходила ночь. А утром каждый просыпался, думая, что летит в самолете. Рев двигателей имитировали комары. Несколько миллионов особей превращали балок в музыкальную шкатулку, снабженную одной-единственной, но очень большой органной трубой. В эту трубу дул дьявол.

- Хочешь? - предложил Игорь, доставая из нагрудного кармана штормовки пачку глюкозы. - Отбивает голод.

- Да ну его, - отказался, было, Олег, но передумал. - Давай.

- Ну что, пора? Поехали.

48. ПЛОСКОСТЬ

Винсент Трои (? - 1472) Из книги «Маэстра»:

«Действительность представляет собой пространственно закрепленную форму, наподобие плоскости, которая имеет протяженность и обладает свойством изменчивости в каждой точке.

Происходящее есть поступательная фиксация, процесс обретения представлений о плоскости настоящего.

Отличием одной жизни от другой является несовпадение участков, назначенных к осознанию.

Действуя на свой страх и риск, некоторые раздвигают рамки осознанного, и получают отличия достаточно весомые по отношению к «правильному» восприятию большинства.

Происходящее не выходит за рамки настоящего, не имеет отношения ни к прошлому, ни к будущему, обособлено от таковых.

Действия - это один из способов восприятия, как, впрочем, и взаимодействие с другими людьми».

Ты был невнимателен. Стоило слегка сместить восприятие, и ты увидел бы, что всадники в черных плащах - не игра теней, а реальные всадники, что рядом с тобой, на веранде, находятся другие люди. Одного из них ты бы узнал, хотя девушка назвала его Асуэло. Следующая вспышка молнии высветила синеву клинков преследователей.

Одновременно с этим ты увидел бы парусное судно, пробивающееся сквозь шторм. Белый гребень волны навис над кормой, где, крепко держась за

поручни, стояли Франсуа Реньо и Беатриче Корнаро. В следующее мгновение судно должно было разбиться о риф. Ты возник рядом с ними, подобный призраку. Так же, как они, ты стоял, вцепившись руками в поручни, но соленые брызги, вместо того, чтобы колотить тебя по лицу, пролетали сквозь голову.

Увидели тебя и те двое на веранде дома в горах. В их глазах ты тоже был призраком. Ладонью правой руки провел по лицу, смахивая дождевую воду. Так в «плоскости происходящего» образовалась Роза Ветров, четвертый «луч» которой исчез в Матрице.

49. ЗАМОК СЕВЕРНОГО КРЫЛА

Замок Северного Крыла оказался грудой развалин. В целости сохранилась всего одна башня. Над зубцами курился дымок, означая, что в башне кто-то живет.

- Замок искала Глэдис, - рассказывала Вероника. - Долго. И безуспешно. Я тоже искала его. Возвращалась сюда много раз. Это ведь просто долина в горах. Ничем не примечательная. Но однажды ночью, - была уже поздняя осень, - я не могла уснуть, и у меня возникло желание узнать, как выглядит луна, если смотреть на нее сквозь толщу воды. Выпал первый снег. Подморозило. По берегам появились закраины. Я разделась донага. Ступая по прибрежному льду, подошла к воде. Вода в озере показалась мне очень теплой. Но лед не таял. Это меня заинтриговало. Я довольно далеко отошла от берега. Дно в этом месте пологое. Легла на воду лицом к небу, зажала пальцами ноздри. Выдыхая воздух, стала погружаться на дно. Воздух покидал легкие, и тело опускалось все ниже и ниже. Вскоре я почувствовала спиной гальку, гладкую и очень теплую, почти горячую. От удивления чуть не выскочила обратно, но вовремя спохватилась и стала пристально вглядываться в луну. Когда последние пузырьки воздуха растворились в ее серебристом диске, я протянула руку вперед и почувствовала пальцами рукоять меча. Меч Лана возник в воде, серебристый, светящийся, словно был сделан из лунного света и льда. Осталось сомкнуть пальцы на его рукояти. Едва я это сделала, клинок меча, как поплавок, устремился к поверхности, и потянул меня за собой. Я вынырнула на поверхность озера с мечом в руке, и на берегу в ярком лунном свете увидела Замок Северного Крыла. Он был похож на сказочный дворец, сиял, как будто был сделан из ледяных плит. В следующее мгновение свет погас. Замок исчез. Остались его развалины. Но в бойнице башни, на самом верху, как сейчас, горел свет.

Флейтист молчал. Следуя по каменистой тропинке, достаточно широкой, чтобы по ней могли идти двое, они приближались к единственной сохранившейся башне Замка Северного Крыла. До входа в башню было еще далеко, но, чтобы взглянуть на ее зубцы, приходилось задирать голову. Каким же был замок в целом, если его угловая башня достигала таких размеров!

- Озеро хранило меч Лана. - Вероника повела плечом, у которого был приторочен меч. - Меч Лана является ключом к Замку. Мало пройти в Промежуточные Земли. Мало знать место, где расположен Замок. Чтобы пройти к нему, нужен меч. Но и этого мало. В других руках это просто меч. Из чужих рук он выскальзывает. Просто утекает сквозь пальцы, как вода. И возвращается ко мне. Или я возвращаюсь к нему, как это было недавно. Поэтому Глэдис меня недолюбливает. Это еще мягко сказано. Может быть, я тоже относилась бы к ней с неприязнью, если бы меч Лана достался ей. Флейтист не мог этого понять. Трудно было свыкнуться с мыслью, что зовут его здесь Асуэло - начинал привыкать. Непросто было постичь, каким образом Уральские Горы стали вдруг высотой с Тибет, тем не менее он это усвоил. Не успел еще разобраться в принципе действия Розы Ветров, а ведь пару часов назад именно с ее помощью им удалось вырваться из западни Бартоломью Бри-Шёрнера. Но женская ревность, предметом которой является образ давно исчезнувшего героя - это было выше его понимания в любом случае.

- Башня Замка - и есть Маяк Розы! - спросил он, чтобы отвлечься от грустных мыслей.

- Так называют башню два умалишенных звездочета, с которыми ты сейчас познакомишься.

50. 7 + 5 = 12

Лодка влетела на песок.

- Ну, как? - спросил я.

Олег уселся рядом со мной на бревнах.

- Задолбался. Пять километров туда, пять - обратно.

- Когда заканчиваете работу? - спросил Крикунов.

- Часа через три. В общем, в четыре будь здесь.

- Хорошо.

Мотор взревел на полную мощность, и избавившаяся от ненавистных пассажиров лодка чиркнула днищем о поднятую при развороте волну и понеслась вверх по течению.

Я перенес теодолит на пригорок, привинтил на штатив треноги и установил над пнем. Железные наконечники раздвигающихся, как пеналы, ног вогнал в почву. Сориентировал острие отвеса на шляпку гвоздя, забитого в полочку репера. С помощью пузырькового уровня привел нимб в горизонтальное положение. Укрепил буссоль и вывел нуль нимба строго на север.

- Откуда начнем? - крикнул Игорь. Он лежал на траве в тени деревьев.

- Все равно. Решайте сами.

- Давай разыграем, - предложил Олег.

- Давай, - согласился Игорь.

Они разговаривали через реку, лежа, каждый на своем берегу, а река несла свои воды мимо, как несла их вчера и позавчера, как несла их месяц назад, когда на ее берега еще не ступала нога человека, как несла их давным-давно, когда и названия-то у нее не было. Но настал день, когда к гомону птиц над рекой присоединился шум вертолета. А потом первый лодочный мотор вспорол ее водяное брюхо. И вот, лежит студент-практикант по имени Олег на одном берегу и предлагает коллеге Игорю на другой хитрый ход:

- Называем по цифре. Если сумма четная, идешь ты, нечетная - иду я.

- Ладно, - соглашается Игорь.

- Раз, два, три! - командует Олег.

- Семь! - кричит Игорь.

- Пять! - кричит Олег. - Итого, двенадцать. Четное. Идешь ты.

Они начинают ссориться. Игорь пытается доказать, что Олег после того, как отдал команду, не сразу назвал свою цифру, но спорить с Олегом бессмысленно. Прихватив рейку, Игорь направляется по берегу влево, вверх по течению, а Олег, на законных уже основаниях, растягивается на песке и закрывает глаза. Но радость его преждевременна: едва Игорь устанавливает рейку возле первого репера, становится ясно, что в теодолит ее не разглядеть - мешает береза.

- Олег! - кричу я. - Вставай, дерево мешает!

- Да ну.

- Что, ну? Вставай, тебе говорят. Мешает вон та береза. Олег вяло поднимается на ноги. Его уже разморило,

- Крайняя из трех, - говорю я. Нехотя взбирается на косогор.

- Эта?

- Да. Руби.

Береза с плеском падает в воду. Ее подхватывает течением и проносит мимо меня к повороту реки. Жаль, конечно, да что поделаешь? Навожу сетку нитей дальномера на шкалу открывшейся рейки и записываю первый отсчет.

- Порядок. Можешь пока поспать.

На книжке название речки: Тлоктык-Еган.

51. ПОСЛЕ КОНЦЕРТА

Помещение клуба «Оракул Божественной Бутылки». Поздний вечер. Вместе с другими музыкантами Смольников скручивает шнуры, зачехляет гитару, собирает в сумку «примочки», чтобы отнести их в машину.

- Ты остаешься или поедешь с нами? - спрашивает Аня.

- Надо отвезти инструменты на точку.

- Тогда мы пойдем.

- Подождите у входа. Я сейчас выйду.

Через минуту Смольников присоединяется к нам на улице.

- На днях вышла статья о ROMISLOKAS в «Забриски Rider». Автор статьи был сегодня на концерте. Говорит, понравилось. А вам? Что скажете?

- Лучше, чем в записи.

- Я тоже так думаю. «Живое» исполнение музыки всегда является «грязным» по отношению к студийным воплощениям на носителях, но в нем есть энергия, которую невозможно оцифровать.

- Значит, ты доволен сегодняшним концертом?

- Да. Можно больше не играть.

- Парадокс.

- Ничуть. У каждой группы есть свой «потолок». «Потолок» данного состава достигнут при записи третьего альбома. К чему кривить душой? Четвертый альбом был агонией. А исполнять только старые песни - то же, что повернуть глаза внутрь головы и ничего вокруг не видеть.

- Ты намекаешь на «число катастроф»?

- Да. В рок-н-ролле «четверка» срабатывает безотказно. Исключение - Роза Ветров, типа THE BEATTES.

- Раф Локхид, автор статьи, тоже мне не верит, что в рок-н-ролле существуют строгие закономерности. Смотри, что он пишет... - Смольников открывает журнал, ищет нужную страницу. - Вот. «Опасения, которые лидер группы связывает с магией чисел, могут сыграть с ним дурную шутку. Юрий уверен, что «4» - мистическая цифра: большинство известных рок-групп выпустило четыре удачных альбома, затем следовал либо распад, либо коммерческий провал. Зачем так напрягаться по этому поводу, я не совсем понимаю. Провал группе не грозит, так как настоягцего коммерческого успеха еще не было».

- Вы в своем уме? - не выдерживает Аня. - Стоят под уличным фонарем, читают дурацкий журнал, и думают, что это нормально.

- Да-да, извини, Аня. Юра, давай встретимся после того, как вы отвезете вещи. Приезжай ко мне.

- Потом мы будем пить.

- Святое дело, - комментирует Аня.

- Тогда до завтра?

- Счастливо. Утром я буду у тебя. Спасибо, что пришли на концерт.

Лес, в котором я живу, не похож на лес, но это лес, и когда я выхожу на охоту, то это не охота на зверя, и все-таки это охота, и когда я возвращаюсь с добычей, то ни съесть ее нельзя, ни шкуру с нее содрать, и все-таки это добыча, и если я хочу угостить кого-то тем, что я раздобыл, или сам хочу угоститься, то это не восстанавливает силы, ни мои, ни других, не защищает от непогоды и от невзгод.

52. ДОЖДЬ

Двенадцать реперов сняты гладко, без сучка, без задоринки. Помнится, сумма розыгрыша у Олега и Игоря равнялась двенадцати: семь плюс пять. Репер тринадцатого поперечника заслонила поросль молодняка, не одно-два деревца, а десятки полутораметровых растений.

- Олег! - позвал я. - Эй, ты слышишь меня?

Тот не откликался. Тогда я поднял с земли щепку и бросил в него. Никаких эмоций. Бросил щепку покрупнее. Ноль внимания: спит. Я еще крупнее подобрал щепку... и бросал все более крупные, пока, наконец, Олег не открыл глаза.

- Чего бревнами кидаешься? - сказал он раздраженно.

- Подъем. Надо рубиться. Будем менять постановку.

Странное совпадение. Или это не совпадение, а форма прогноза: игра в сумму чисел, которая дала двенадцать?

Помнится, зимой, накануне урагана, во время съемок двенадцатого поперечника ветер достиг такой силы, что падающий снег стал лететь почти горизонтально. С рейкой тогда был Сергей. Он тоже находился на другом берегу. В объектив попала береза, и Сергей пошел через реку, чтобы убрать препятствие. Ко мне как раз подбежала Мотька. Ее скулеж тоже говорил о многом. Неужели сейчас тоже налетит ураган? Что и говорить, жара приличная. Тихо. Ни один листик не шевелится. И птицы смолкли.

Пока я так рассуждал, Олег рубил молодняк. Движения его были ватными. Он еще не отошел от сна. Осинки то и дело выскальзывали из рук. Приходилось снова и снова ловить и, пригибая к земле, в высокой траве пытаться рассечь топором каждый ствол в основании. Я боялся, как бы он себе ногу не отрубил, от расстройства. Но на этот раз обошлось, и «визира» в створе соседнего репера вскоре была готова. Я «привязываюсь» к нему, перенес туда теодолит и, начиная с тринадцатого, снял оставшиеся репера противоположного берега.

Дальше отдыхал Игорь. Олег работал. Здесь было труднее. Двух постановок оказалось недостаточно. И еще пошел дождь.

Сначала дождь моросил еле-еле, и мы продолжали снимать, поперечник за поперечником. Спешили, работая на пределе. Потом дождь припустил не на шутку, лил на страницы журнала. Графит скользил по бумаге. По карандашу стекала вода, и там, где должна была оставаться запись, появлялся лишь грязный след под расплывшейся каплей.

- Все! Последний не будем делать! - крикнул я Олегу.

- Может, пойдем пешком? - перекрывая шум шлепающих по воде и по листьям капель, крикнул с другого берега Игорь.

- Да ну его, будем ждать!

Дождь успел промочить рубаху. Свитер, который я надел под рубаху, тоже вымок, особенно на плечах и спине. С мокрых волос на лицо стекала вода. Олег стоял в лесу, под деревьями.

- Собирай треногу, - сказал я ему, отвинчивая теодолит.

- Зачем торопиться?

- Собирай. Я отнесу теодолит.

Футляр теодолита, сделанный из пятислойной фанеры, стоял на песке у воды. Уложив в него инструмент, я огляделся по сторонам: все ли в порядке? Документы были в непромокаемой сумке, сумка - на суку ветвистого дерева - в безопасности. Набирающий силу дождь покрыл реку канцелярскими кнопками. Игорь тоже смотрел на реку, мудро устроившись на траве под ветвистым деревом. Поблизости находился развесистый кедр. Капли ливня обтекали его по периметру. Забираясь под кедр, я не чувствовал уже этих капель, потому что сам был сырой, как капля.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Наша встреча длится и длится. Нас не было, а встреча происходила. Поэтому она вне времени. И если отбросить время, останется встреча. Поэтому она вне пространства. И если отбросить пространство, останется встреча. Поэтому она вне кого бы то ни было. И если отбросить всех, останется встреча. Что же это такое, встреча, если она не зависит ни от времени, ни от пространства, ни от субъекта в пространстве? Я могу только сказать, что это было всегда, и мы есть, потому что это было и есть, и что мы будем всегда, единственно благодаря встрече. Я могу только сказать, что встреча внезапна именно потому, что длится вечно, как если бы ее не было. Но она есть. И она длится. И я могу говорить о ней.

Yoga and massage